Дикость. О! Дикая природа! Берегись! - [11]

Предпринимательша пылает отвращением. Среди своего полупереваренного желания она с издевкой ищет хоть что-нибудь съедобное. Нет, ничего не годится. Запах щекочет ей горло. Такой уж фасад она себе выбрала. Запрет на привязанность к кому бы то ни было — это тяжело. Лесоруб — совсем не тот, с кем можно создать идеальную пару. Никаких глубоких чувств она не зажимает в свой железный кулак. Она смотрит на низину прямо перед собой и слышит, как вдали громко смеется и покрикивает лесоруб. Аванс отправился в пивную вместе с ним. Завтра, когда прозвучат настоящие выстрелы, у него уже ничего не останется. От этих неплохих, частным образом заработанных денежек, — остановись, жестокое время! Хочется потратить деньги раз, а потом еще раз. И лучше всего — те же самые деньги, но на другие вещи. На деревенских улочках — редкое, но оправданное оживление, ведь многие питают почтение к вышестоящим, а сейчас у нас гостит авторитет (который представляется им в виде капсулы или таблетки, то есть очень маленьким, но сильнодействующим), гостит в наших стенах, ведь верно? Они воображают, как из земли забил фонтан денег, подобный нефтяному, прямо посреди деревни. Почему арабы со своей нефтью живут настолько лучше нас? И лесничему повезло, он подвел этот фонтанчик прямо к своей постельке. Там, у него, живет эта кинодива, король универмагов живет, и еще всякие подобные люди с разрисованными лицами, местные не хотят быть похожими на них, для местных это слишком ярко. И в деревню, потолкаться среди людей, гости не выходят, хотя им явно есть чем похвастаться. Из страха перед прибылью деревенские предпочитают остаться такими, какие они есть, зато здоровыми и довольными собой. Когда будет призовая викторина, они уж свое возьмут, тогда и их по телевизору покажут. При таких деньгах этим толстосумам должно казаться, что эти деньги им по праву причитаются. Местные каждый день тратят пять шиллингов на газету с викториной.

Мужчины, которых не позвали вывозить оленьи туши, уже сейчас, пока в ведрах у других, кому больше повезло, не заколыхались оленьи потроха, опускают глаза и высоко несут знамя обиженных. С улыбкой смотрят из-под своих смерзшихся ресниц, которые служат носовыми платками для их оскорбленных глаз, почти узревших Господа, но жалость короля универмагов они вызвать не в состоянии. Вскоре после этого они опять смотрят на дно стакана и в будущее своих семей, которые они способны прокормить и сами, без всяких там миллионеров, как им начинает казаться. Другие, получив аванс, пропивают его в том же месте. Завтра кое-кто из тех, кого наняли, не вовремя (и после невообразимых непотребств) забудутся пьяным сном и потеряют работу, а с нею и удовольствие. Они сегодня заранее неприветливы, как и вся округа. Одно из платьев актрисы, которое кто-то краем глаза невзначай увидел около полудня, но не в состоянии был вразумительно описать увиденное, — кожаное платье с какими-то причиндалами, волшебно светящееся бликами своих пуговиц, собрало деревенских женщин в оживленный кружок. Вид этого платья молва уже чудовищно исказила, с тех пор как о нем впервые зашла речь. Рассказчица, уже сама не зная в который раз, стоит перед своими подругами, как бригадир строителей перед безответственными членами своей бригады. По ее речи заметно, что меркой прекрасного для нее служит кино, но вот только к чему ей эту мерку приложить? На улице быстро темнеет. Хозяин питейного заведения, крепкого телосложения, носится туда-сюда с напитками в руках, яростно возмущаясь налогами. Когда входит шофер с овчарками, морская волна тишины резко взмывает вверх, а потом расступается, как в Библии, и шофер проходит ее насквозь. К стойке. Там уже к этому моменту много чего пролито, и сейчас всё срочно подотрут. Собаки слушаются так, словно они — это один человек, который встал рано утром и собирается ехать на работу. Но одновременно происходит и кое-что другое, сжимаясь в некий гул, вернее — в туннель, из которого прочие слабаки не могут найти выхода. В деревне есть всякие колеи, но лишь немногие умеют ездить по ним с мало-мальским удобством.

Хорошо побыть среди своих, которые все, как один. В воскресенье происходит укрепление семейных уз, чтобы женщины не смогли уклониться от родов. Эти несознательные, не принадлежащие ни к каким комитетам, которые могли бы за них заступиться. Зато по телевизору всякие непосвященные рассуждают о жизни эмбриона, который хочет жить. Да, и семя живет, ничего удивительного, ведь даже в пустыне есть жизнь! И только природа подыхает. Защитники жизни, обливаясь потом, молотят каменных политиков, чтобы высечь у них слезу жалости к тем беспомощным, что не могут существовать вне матки. Но тут наготове защитники леса: беспомощнее всякого эмбриона — дерево, которое в этой местности, падая, убило уже немало людей. И это месть природы несмышленышам. На владельцев леса еще никогда в жизни ни одно дерево не падало. Но именно они громко плачутся в газетах, пугая, что скоро, может статься, ни одно дерево вокруг них не зашумит. Зачем и на чем ему тогда настаивать, этому господину графу, господину князю, господину вождю? Под теплым одеялом озелененной скуки им ради забавы в голову приходит природа, вот там они хотят заложить парк, чтобы люди ходили в нем по кругу. Неимущим не нужно спортивного снаряжения, даже в катании на санках они не находят удовольствия, им нужны только их прямые косточки, которые они ломают, словно сухой хворост. Плача, смотрят жены на их мертвые тела. Ладони потеют у них от страха перед настоятелем кладбища, которому нужно платить кладбищенский взнос. Сберкнижки покрываются плесенью в их потных руках. Никто не реагирует на их вытье. Бедные женщины, маленькие вместилища (ибо женщина внутри полая) в самой середине, внутри других, более объемистых шкатулок, одна помещается в другую, и ничего-то в них нет, только нечто легкое, позванивающее и постукивающее: это желудочки их сердец, которые должны биться для других, ради денег и добра. У них в хлеву совсем нет или почти нет скотины, которой они могут питаться по большим праздникам и которую они обихаживают без малейшей любви. Они ногами пинают плоть, которая целиком от них зависит. Неужели они так свой характер проявляют? Как сорвавшиеся с гвоздя плакаты, треплются их шкуры на ураганном ветру перед грозой, сено гниет у них на глазах. Единственная корова за ночь лишилась запасов корма. Дети этого усталого племени людей копошатся повсюду, облепленные кислым соком сна в непроветренных каморках под крышей (самая красивая комната — это чисто прибранная супружеская спальня, с ритуальной куклой на обрызганной соком жизни двуспальной кровати, только врачу доводится видеть ее в деле. Дети — не что иное, как отбросы тела, денег сжирают — что скотина сена, но даже натуральную стоимость своей плоти не окупают), а по утрам прыгают в жадное чрево почтового автобуса. Сидячие места положено уступать трудящимся женщинам — раздраженно расталкивающим всех косолапым медведицам, ранним посетительницам кладбища и покупательницам. Сидячие места — единственное, что эти женщины вообще в жизни могут завоевать, поэтому они защищают их от вонючего нашествия чужого молодняка. Мужчины тем временем проезжают мимо в своих машинах. Вот и хорошо, поэтому пусть все так и будет. У них почти ничего нет, поэтому их видно насквозь.