Дежавю. Антология - [12]

Что есть Москва с ее курбан-байрамом,

А на Донбассе зона АТО…

Но проходя по улицам знакомым,

Где вроде бы привычно все глазам,

Я чувствую, как прочно с веком скован, —

С тем самым, что, увы, непрочен сам.

«Когда дверь в чьей-то хате вышиблена…»

Борису Клименко

Когда дверь в чьей-то хате вышиблена

И шатается в ней сквозняк,

Горек вид занавесок с вышивками,

Что колышутся на гвоздях.

Нет порою в жизни отдушин,

А душа в сплошных синяках, —

Только все это, Боря, одюжим,

Ибо иначе нам никак.

И у киевского Владимира

Нас одарит покоем та, —

Дорогая мне, а тебе — родимая, —

Приднепровская красота.

Памяти Германа Плисецкого

1. Трубная площадь

Восточными словами, как урюком,

Подслащивал поэт свой пресный быт,

А проходя по Трубной, слышал — в люках

Река Неглинка, спрятавшись, бурлит.

И сквозь чугун в оставленные щели,

Казалось, шепчет темная вода

О дне, когда прощавшихся с Кащеем,

Здесь поджидала страшная беда.

Над городом печаль в гудках басила,

Летя от стен Кремля на Колыму…

Но девочкою лет шести Россия

Надолго в память врезалась ему.

Слепая и губительная сила,

Что двигалась от Сретенских ворот,

Ее водоворотом уносила, —

Водоворотом, звавшимся — народ.

В Колонном зале, в пальцах комкав шапки

И не стесняясь набегавших слез,

У пьедестала с гробом шагом шатким

Свою беду и боль поток тот нес.

Слиянием мистерии и яви

В прикрытых крепом люстрах свет не гас,

Но даже если розы там не вяли,

То стража их меняла каждый час.

А с Трубной кровь уже смывали чью-то,

Следы беды сметали поскорей,

И мартовские ветры дули люто

Меж траурных столичных фонарей.

2. На полях книги «От Омара Хайяма до Экклезиаста»

Не глазами, но сердцем

Строк касаюсь печальных —

Тех, что Герман Плисецкий

Не сумел напечатать.

Ах, стихи из архива

Среди записей личных —

Будто ветер охрипший

В подворотнях столичных

Лет простуженных, серых

От печалей и пыли,

Где по-своему все мы

Гнетом мечены были.

Сколько душ там сломалось,

Что казались — из стали!

Но остались слова ведь,

Пусть в тени, но остались.

Кунцевская ель, Или как однажды с друзьями я побывал у «второй дачи» Сталина

Гнездо диктатора в Кунцево.

Притихшие разговоры.

Кусочек империи куцый

За темным глухим забором.

Хозяин давно сменился

И кто там сейчас — бог ведает.

Спросить бы воды, извинившись,

Но лучше, конечно, без этого.

Вдали силуэт охранника,

Собачий лай голосистый,

Казалось, что-то отравлено

На этой земле российской.

Природа летняя властвовала

С завидным упорством воина,

О генерале Власике

Подумалось мне невольно.

Случайно ли все еще помнится

Средь зелени той сочно-рьяной

Засохшая ель — покойница,

Осыпавшаяся, но упрямая.

По поводу открытия памятника Ивану Четвертому в Орле

Тоска по опричнине. Грозный,

Малюте Скуратову честь…

О дух этот, схожий с гриппозным,

Амбиций гремучая смесь.

Язык был мне верной опорой,

И в стужи грел словно очаг,

Но что ж говорить на котором

Приличнее нынче молчать.

14 октября 2016 года

Будапештский блокнот (Сентябрь, 2017)

Будапешт

Не для ума, скорее, а для сердца —

Листвы сентябрьской золотистый фон

И дней стручки, что сродны связкам перца,

И волн дунайских вечный марафон.

А я, подспудной памятью ведомый,

Здесь словно погружаюсь в прошлый век,

Где пылью — пятьдесят шестой, бедовый,

И незабвенной тенью — Валленберг.

Гостиница «Леонардо», № 548

Окно гостиничного номера

Выходит в сквер, где зелень старая

Упорно не меняет колера —

Желтеть, как будто, не пристало ей.

Но ветер с северо-востока

Упрямо треплет листьев кружево

И разбивает на осколки

Дорожки, залитые лужами.

В такое время, право, надо бы

Быть мастером перед подрамником,

Чтоб краски на холсте, как ягоды,

Взяв мастихин, слегка подравнивать.

Размышления на скамейке в районе улицы Ваци

1

Ах, сколько минуло годков,

Порой несчастных…

Дружище, Юра Холодков,

Где же сейчас ты?

В венгерской жизни суету

От скуки отчей

Бежать хотел. Сейчас я тут

С тобой — заочно.

Луна двояка нынче (так

Бывает в море) —

То полустершийся пятак,

То форинт.

2

Ты говорил, что падежей тут двадцать семь,

Ошибочно накинув пару лишних,

Что не было помехой, ведь гусей

Пасти бы мог, с пейзажем здешним слившись.

И, позабыв московской речи вздор,

Не только откровенный — даже отзвук,

Как сыр овечий, резал бы простор,

И пил бы, как вино, мадьярский воздух.

Как жаль, что нам не встретиться теперь —

Поворошить времен минувших ветошь,

Потолковать о горечи потерь

И помянуть друзей, которых нет уж.

Под сводами базилики Святого Иштвана

Пели в храме, где служилась месса,

Ну, а я душой, как будто в брешь,

Улетел, услышав вдруг Бернеса —

О солдате, бравшем Будапешт.

Вспомнил патефона синий ящик,

Черную пластинку под иглой…

Вспомнил то, что было настоящим,

Не покрытым патиной и мглой.

По весне и яблони, и вишни

Там цвели у изб и у дорог —

Это я о тех, что здешний Иштван

Знать не знал, и знать, увы, не мог.

Меченые годы

45-й? Все, как будто, просто:

«Смерть фашистам!», «Гитлеру капут!»…

Это 56-й вопросом:

Почему тогда мы были тут?

Безутешная музыка

Осень снова такая,

Что забыл я почти.

Воздух терпче токая

Из ближайшей корчмы.

Вечер стелется сизый —

Пустота и тоска,

Даже птиц на карнизах

Взгляду не отыскать.

Лишь рекламы цветные

Приглашают к вину…

Рожё Шереша[1] ныне

В самый раз помянуть.

О, печаль Будапешта,

Все ж светла твоя явь,

Где звучит безутешно