Дездемона умрёт в понедельник - [38]

— Живой он! — радостно, непритворным школьным голосом взвизгнул доктор. — Быстренько сейчас в стационар!

Самоваров вбежал в комнату. Там недавно еще проходило привычное пиршество при участии неизменного хана Кучума и пирожков с ливером. Онстащил с кровати одеяло. Бедный актер, оказалось, почивал без постельного белья, зато одеяло у него было из хороших, чуть ли не верблюжье, только свалявшееся и грязное. Когда Самоваров с этим одеялом, предусмотрительно распростертым, вышел навстречу процессии, которая тащила мокрого, окровавленного рыжей водицей Лео, он заслужил одобрительный взгляд молодого доктора. Самоваров принял Лео в одеяло. Он оказался страшно длинным и тяжелым.

— Кто с ним поедет? — спросил доктор.

— Яцкевич, — ответил Самоваров, чтоб бедные друзья Кыштымова, совершенно одурелые и потрясенные, хоть на такие вопросы не тратили остатки рассудка. Моряк из Пальмáса показался Самоварову более надежным.

Лео снесли в машину, и Юрочка с Самоваровым вернулись в квартиру. Уксусов вопросительно глянул на Самоварова:

— А это, наверное, можно и…

Он кивнул на бурую жижу в ванне. Теперь, без Лео, воды оказалось не так уж много.

— Конечно. Спускайте.

Юрочка с брезгливым ужасом сунул руку в страшную жидкость и еле выдернул тряпку, заменявшую Лео пробку. Моментально трубу отозвались зловещим всхлипом, и завертелась прядями струй привычная ванная воронка. Смотреть на нее было неприятно. Обоим — и Самоварову, и Юрочке — сразу вспомнилась кыштымовская жаба-оборотень. Попыталась-таки высосать она у Лео жизнь и заглатывает теперь с бульканьем его разбавленную коричневую кровь.

— Глядите-ка! — вдруг вскрикнул Уксусов. — Записка?

Клочок бумаги торчал из-под детской ванны, оставленной лет десять назад давно забытыми постояльцами. Ванночка висела в головах умиравшего Кыштымова, и он вполне мог дотянуться до нее своей длинной рукой.

Самоваров взял записку. Это был неровно оборванный кусок серой бумаги со следами сгибов — наверное, в нее заворачивали мыло. Было на бумажке всего два слова — коротких, криво разъехавшихся, расплывшихся. Чем Лео писал? Ага, вот: зубная щетка лежит на краю ванны. Лео писал обратным концом зубной щетки — и (о ужас! Юрочка задрожал, когда тоже это сообразил) кровью!

А слова были такие: «Прости, Таня!»

— Прости, Таня, — прочитал и Уксусов. — Что же это такое? Что же это значит?

— Самоубийцы обычно оставляют записки, — пояснил Самоваров, присев на край ванны. — Они либо просят никого не винить, либо, напротив, кого-то винят…

— Но здесь совсем не то! — закричал Юрочка. — Тани-то нет. Чего же он извиняется перед ней? Как это? Как?

Записка ходуном ходила в Юрочкиных руках. Самоваров спокойно отобрал ее и сунул в карман.

— Отдайте! Отдайте! — впился вдруг Юрочка обеими руками в Самоварова. — Я понял! Все понял: это он! Это он ее! За что же еще просить прощения? Совесть замучила, и он… Это же ясно! Помните, что я вам говорил, когда мы у вас выпивали?

— Помню. Главное, выпивать вашей компании следует поменьше и пореже.

Юрочка не слушал его. Он носился по коротенькому коридорчику, опрокидывая и вновь ставя на место табуретку, и останавливался только для того, чтоб постучать кулаком по боку платяного шкафа, который отзывался на удары глухим эхом пустого нутра.

— Это он, он, этот мерзавец, этот извращенец! Это он!.. Он в туалете на пляже подглядывал! — вопил Юрочка. — А я? Я с ним водился! Пил с ним! Каждый день виделся и не догадывался. Нет, хуже: догадывался (я же вам говорил!) и все равно пил! Подлец я! Я с ним пил, а он пошел и убил ее!

Юрочка перестал бегать и бурно разрыдался, уткнувшись в дверцу многотерпеливого шкафа. Вид женских слез был Самоварову невыносим — и потому только, что до знакомства с Юрочкой он мало сталкивался со слезами мужскими. Это зрелище оказалось много хуже и неэстетичнее. Он послушал немного громкие всхлипы и посмаркивания Уксусова и не выдержал — подошел и изо всех сил потряс Юрочку за плечи:

— Прекратите сейчас же! Вы хуже бабы! Чего вы мажете соплями этот несчастный шкаф? Пить надо меньше, а думать больше.

Юрочка отнял от шкафа мокрое лицо, робко, из-за плеча, глянул на Самоварова и попробовал было завести свое:

— Это он! Это же он! Ясно, он!

— Ничего не ясно. У самоубийц помутненное сознание. Все им представляется в диком и неверном свете. Ничего не ясно! А вы поносите почем свет своего товарища. Он страдает сейчас. Возможно, умирает! И вам потом будет стыдно. Уже сейчас должно быть стыдно за безобразные истерики. Пойдемте домой. У вас есть ключ от этой квартиры?

— Не-а, — сказал Юрочка. — Да тут замок захлопывается. Если что, потом Витя откроет, шофер наш. Он любой замок открыть может.

Порадовавшись полезным свойствам Вити, Самоваров сгреб еще плачущего носом Юрочку и потащил его из страшной квартиры.

— А вы сильный, — одобрительно заметил Юрочка и повел смятыми плечами. — Прямо как наш Геннаша Карнаухов.

Это был серьезный комплимент.

Дома Юрочка долго порывался что-то рассказывать и снова плакать. Самоварову стоило большого труда заставить его угомониться. Наконец, Юрочка затих на своей кровати, прямо в пиджаке и ботинках (Самоваров счел излишним собственноручно его раздевать). Можно было надеяться, что он не будет сегодня больше врываться без стука и пугать Настю.