Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [183]

Двадцать первого июня Якир, отсидев половину дня в своем институте, выскакивает на улицу, чтобы успеть перебежками добраться до дома, хватает в ближайшем магазине бутылку пива — и тут его забирают прямо с улицы. Сажают в машину, везут в Лефортово. Там следователь предъявляет готовое обвинение, далее все как полагается — баня, шмон (бутылку пива, конечно, отбирают) и сажают в камеру.

Ионыч бродит по камере, настроение отвратительное — еще и с похмелья, — и тут он вспоминает про бутылку пива. Жмет клопа — вызывает надзирателя. Якир объясняет, что у него отобрали пиво, и требует вернуть. Надзиратель, как можно догадаться, в шоке от такой наглости, но передает корпусному, и через какое-то время в кормушке вырисовывается сам Петренко — начальник тюрьмы: «В чем претензии?» (Со слов Якира, Петренко вообще относился к нему с подчеркнутой вежливостью).

Ионыч объясняет коллизию, Петренко секунду размышляет, командует: «Отдайте ему продукты...». Через какое-то время кормушка открывается, там стоит надзиратель с бутылкой пива, приказывает: «Давайте кружку», — и наливает полную пол-литровую кружку пива. Петя с удовольствием выпил ее залпом — и так стал единственным за всю историю человеком, которому удалось в тюрьме КГБ СССР «Лефортово» попить пивка.

После этого смешного триумфа наступили две недели отрезвления и нервной горячки, закончившиеся неизбежным явлением извечного вопроса: что делать?

У Петра были как минимум две причины дать «покаюху». О них надо было, конечно, думать до того, как заперли в камеру, но вину они облегчают.

Первой из них была дочь Ира, которая во время следствия уже была беременной. В лучших традиция ВЧК гэбисты назначили Иру заложницей и объявили, что арестуют ее, если не получат от Якира показаний. Пока же они вызывали ее на допросы, запирая в кабинете без воды и туалета на полный день, с девяти до пяти. Условием Якира была неприкосновенность дочери. Если учесть, что Ира к тому времени уже побывала редактором «Хроники текущих событий» и состав «преступления» там был, это стало серьезной уступкой со стороны КГБ.

Другой причиной была обычно присутствовавшая при наших разговорах Люда Кардасевич — Люкен, подруга Якира. К тому времени их роман длился уже почти десять лет, Люда была ровесницей Иры. После ареста Якир чисто арифметически рассчитал, что ему дадут по максимуму семь лет лагеря и пять ссылки, освободится он в возрасте 61 года — Люкену же будет только 35. Лучшая часть ее женской жизни пропадала. Ионыч, сидевший в глубоком кресле, разводил руками — с «Беломором» в одной и стопкой водки в другой — и вопрошал: «Что было делать?»

Все это повторялось не раз и было по-человечески понятно. В любом случае лучшим качеством Ионыча была способность признавать свои ошибки и слабости. Это искупало для нас все.

В Самару Любаня прилетела на крыльях восторга от свидания и московской атмосферы полусвободы. Летом, как обычно, жила за Волгой, в палаточном городке, описывала летние развлечения и писала о друзьях.

А где-то с сентября письма прекратились.

До того Любаня исправно писала каждую неделю либо присылала открытку с обязательной репродукцией Боттичелли или голландцев. Когда писем не стало, то сначала я подумал о почтовых задержках — нередко бывали дни, когда приходилось получать почту сразу за пару последних недель. Потом пришла бандероль с научными журналами — письма все еще не было. Не было и до сего дня.

Только тогда я понял значение этого молчания. Возможно, потому что все время держал в уме вероятность того, что Любаня меня оставит. Стереть из жизни три года разлуки и неизвестное количество лет в будущем — этого нельзя было требовать ни от кого, тем более от женщины столь импульсивной, какой была моя жена. И то, что она до сих пор была со мной, с каждым днем чувство вины только утяжеляло.

Об этом я честно написал Любане еще летом:

Если самим своим отсутствием я смогу послужить косвенной причиной твоего счастья, то это будет для меня лучшим утешением.

Писать об этом было легко, думать — сложно, принять — почти невозможно. Но выхода не было. В конце концов, я знал, что делал, и не был из числа наивных репрессированных 1937 года, вопрошавших следователя: «За что?..»

Зэк в лагере точно знал день своего освобождения. «Резиновый» срок в СПБ был жестоким насилием над личностью, заставлявшим постоянно вытеснять мысли о свободе и нормальной жизни.

Сидевший в Аушвице психолог Виктор Франкл признает:

Насколько завидным казалось нам положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока освобождения… счастливчик! <…> Мои товарищи сходятся во мнении, что это было, быть может, одним из наиболее тягостных психологических обстоятельств жизни в лагере… Бессрочность существования в концлагере приводит к переживанию утраты будущего[90].

Среди зэков прочно укоренилось суеверие, что день освобождения нельзя загадывать — не случись он вовремя, потом трудно будет собирать кости. Новички еще гадали на доминошках — в итоге выясняя для себя только математическую теорию вероятностей. Бывалые зэки их одергивали.