Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [182]

Одним из них был Петя Строков — маленький деревенский человечек, придурковатый и грязный, удивительно похожий на сказочного гнома, разве что вонял. Петя переодевался раз в десять дней по банным дням, спал во всей одежде и даже в халате — отчего уже скоро от него начинало разить. Лицом он был похож на плохо испеченную картофелину — к которой была приклеена жесткая седая щетина. Петя был еще одним членом «клуба женоубийц», хотя невозможно было понять, то ли он действительно отравил жену крысиным ядом, то ли она сама по ошибке съела что-то не то. На все вопросы Петя отвечал кратко: «У меня баба умерла, сказали, что отравил…» — и больше не говорил ничего.

Равным Строкову по силе в шахматах был Саша Денисов, и за их игрой было приятно наблюдать, ибо она всегда была неординарна. Денисов и Строков играли «ноздря в ноздрю» — и, как монета падает орлом 51 раз из ста, победителем мог оказаться любой из них.

Александр Денисов сидел по нашей, политической, статье 190-1. Рабочий-сварщик из Южно-Сахалинска, косноязычный и необразованный, Денисов по неизвестным причинам решил проявить себя в политике и записал две тетради с обоснованием необходимости мировой революции — и никак иначе. Эти тетради он дал почитать на работе буквально паре друзей — и уже среди них нарвался на стукача.

Странно, что, следуя почти слово в слово Троцкому, сам Денисов имел о его идеях весьма смутное понятие — как и вообще о теории политической мысли. Политическая «теория» Денисова сводилась к тому, что «если устроить революцию здесь, то они ее с Запада задавят, а если только там, то наши задавят и у них устроят ГУЛАГ».

В СПБ Денисов избрал «тихую» линию поведения. Политических разговоров не вел, общался лишь с Петей Строковым за шахматами, и вместе они представляли забавную пару: высокий, под два метра ростом, и худой, как циркуль, Денисов — и Строков, бывший ему чуть выше пояса. К тому времени Денисов уже на полтора года пересидел срок по статье, видимо, тайно надеялся на скорое освобождение, и лишь только временами было заметно, как ему было тяжко. Тогда Денисов не играл в шахматы и лежал на койке, укутавшись в одеяло и в кепке, которую не снимал даже на время сна, — он лысел, чего явно стеснялся.

Обо всем этом и о своих духовных трансформациях, конечно, хотелось написать Любане. Я долго пытался, но так толком и не выработал кода, который позволил бы ей читать между строк. Сказывались еще и годы разлуки. Тонкие нити, связывавшие нас с Любаней так тесно, что мы могли понимать друг друга с одних намеков, уже начали провисать.

Назад в Самару Любаня летела через Москву, там задержалась — ходила по музеям и выставкам. Она писала:

В Москве, Слава Богу, не сразу оказались билеты, и я с удовольствием зависла в некоем счастливом воздухе. Воспоминания — как листья. Целую блаженную неделю, неотделяемая от своих видений, бродила по Москве, смотрела картинки. Сейчас в Пушкинском много работ Шагала, Матисса, Пикассо, есть Модильяни. Целых ползала — японцы. Среди них и несколько листов «53 станций дороги Токайдо» Хиросигэ — прелесть непостижимая. Усумнишься, что человеческой руке такое доступно.

Юлий Ким сводил Любаню на закрытый прогон спектакля Владимира Дашкевича по Хармсу: Ах! Три часа — единым дыханием. Именины сердца! На сценах города, увы — едва ли появится, — приведу слова одного господина из Высокой Комиссии. «Замечательно! Восхитительно! Но не пойдет. Это осиновый кол в оные места соцреализму».

В Москве Любаня стала свидетелем «чудесного исцеления» Петра Якира. В Благовещенске Любаня уже рассказала мне о том, что Петр попал в клинику, печень — его «ахиллесова пята» — отказала, и доктора честно предупредили дочь Ирину: «Готовьтесь к худшему».

Тем более было радостно узнать, что всего через неделю Якир вернулся к жизни и «затопал ножками», как написала Любаня, — сказано очень точно, ибо Ионыч был невысок и именно так передвигался. Угроза миновала, и вскоре он отправился домой — чем сильно удивил врачей.

Как и все самарские диссиденты, Ионыча я честно любил. Приезжая в Москву, всегда старался у него остановиться — пусть в Москве у меня и жили добрые родственники. Однако Якир мог рассказывать до бесконечности интереснейшие истории о диссидентском движении и сталинских лагерях. Сегодня об этом можно прочитать в книгах и на сайтах, в то время на такие темы легко разговаривали только те, кто сидел и был при этом не робкого десятка.

Имя Петра Якира сильно перемазано грязью, виною чему в первую очередь является он сам, хотя и соратники тоже постарались. Они описывают Якира разложившимся алкоголиком, которого чекистам по этой причине было легко сломать. (Что только ставит вопрос, почему влияние Якира на диссидентов было в 1960-х столь сильным.) На самом деле роман с алкоголем у Якира по понятным причинам закончился в день ареста, в 1972 году — и это была одна из его трагикомических историй.

О том, что его будут брать, Якир, конечно же, знал. В те дни за ним ездили четыре машины чекистов вместо обычных двух — а что это значило, было известно каждому диссиденту. Естественно, что все эти дни проходили на нервах и в беготне от