Девушки - [149]

— Думаешь, не буду убирать? — кипятилась Кувшинова. — Буду! И девушки мои все будут убирать! Не уедем, пока все работы не закончим на участке! Где это, Грибкова, видано, чтобы хлеб скосили, связали в снопы и бросили его на поле, не свезли в скирды, на гумна? Скажи, где ты такое видела?!

— Я не предлагаю такое, — кипятилась Грибкова, — не предлагаю! Мы убрали свое поле…

— Не предлагаешь? Я понимаю, куда гнешь. Понимаю! Торф в расстиле, в змейках, в клетках лежит, а ты со своими девками хвост закрутила крендельком и в деревню лыжи навострила!

Долгунов не останавливал сразившихся бригадиров. Собравшиеся, слушая Грибкову и Кувшинову, улыбались. Спор забавлял их — они чувствовали, на чьей стороне правда. Многим торфяницам из бригады Грибковой было стыдно перед Тарутиной, Долгуновым и Нилом Ивановичем за своих подруг, стремящихся домой. Девушки, собравшиеся еще с вечера к отъезду, молчали и сидели потупившись: они поняли, что сборы их были неуместны, несвоевременны, во вред делу, государству.

Кувшинова не унималась, горячо отчитывала Грибкову:

— Что ты, бесстыжая, встормошила своих девушек! Да и не только своих. Вот ежели бы наши бойцы, войдя в логово зверя, в Германию, бросили бы воевать, сказали бы: «Будет! Хотим домой, отдыхать на печку! Пусть теперь другие повоюют!» Что ты, Грибкова, на это сказала бы?

В зале наступила тишина. Никто уже не смеялся и не выкрикивал. Грибкова стояла понуро, с красными щеками. Она молчала, не зная, что ответить на последние слова Кувшиновой. Да и что она могла ответить на такие слова? «Фашистов, конечно, — подумала Грибкова, — надо добить обязательно». Ее неожиданно подогрела Анна Калинина, молодая молчаливая женщина, известная своими рекордами выработки. Она резко поднялась и сказала:

— Мой вот уже четвертый год на фронте, на передовой. Сражается. Уезжая на войну, наказал мне: «Аннушка, ежели на торф пойдешь, то нажимай как следует, чтобы было больше пуль и снарядов, чтобы я мог не одного фашиста разнести вдребезги». Что же он, Семен-то, будет биться до последней кровинки с врагом, а я дома, на печке, стану нажимать, да? Так ли? А?

Снова громкий смех прокатился по залу. Многие девушки захлопали Анне. Калинина хотела было еще что-то сказать, но, не найдя нужных слов, растерялась, махнула рукой, села и опустила голову.

— Анна, ты что смутилась? — спросила Козлова. — Ты сказала лучше всех. Погляди, как ты своими словами всех взволновала!

Девушки шумно зааплодировали. Кто-то выкрикнул:

— Браво, Калинина!

Аплодировали все. Даже Грибкова захлопала в ладоши, чем опять вызвала смех среди девушек, сидевших недалеко от нее. Хлопали Долгунов, Нил Иванович и особенно горячо Тарутина и Кузнецова. Анна совершенно смутилась и, моргая, сидела неподвижно на стуле, смотрела на сцену и ничего не видела.

«И зачем это я выступила? — подумала она. — Теперь девки проходу не дадут, будут смеяться».

Долгунов терпеливо слушал короткие, яркие и порой грубоватые речи торфяниц. Когда торфяницы, горячась, слишком расходились, нападая друг на друга, он не останавливал их, не старался ввести «в организованное русло». Он прекрасно знал характеры торфяниц, их простые нравы, искренность; знал и то, что они в начале собрания выложат все свои обиды, расскажут обо всем, что волнует и беспокоит их. Парторг не мешал им высказываться до конца. После каждого собрания Долгунов разговаривал с ними, помогал им, и они всегда соглашались со своим парторгом, верили ему, зная, что он никогда не, обманет и сделает все то, что обещал. Он по-братски любил этих девушек, говорливых, горячих и искренних.

— Правду сказать, девушки, и мне, как и вам, очень хочется домой, — начал Долгунов серьезным тоном. — Не то чтобы забраться на печку, как это собирается сделать Грибкова, а хочется отдохнуть и семью повидать. Как подумаю о семье, так бы и сел вместе с Грибковой в поезд и укатил бы с нею домой.

— Ха-ха! — рассмеялась Кувшинова. — Слышь, Грибкова, Емельян Матвеевич собирается укатить с тобой!

Та рассмеялась. Засмеялись и в зале.

— А что ж ты, Матвеевич, от меня-то уж отказываешься, от старухи? — спросила шутливым тоном Анисья Петровна. — Все на молодых нацеливаешься?

— Какая ты старуха! — возразил Долгунов. — Тебе еще, Петровна, и тридцати нет. Какая же ты старуха, если волосы завиваешь?

— Ну, это я, Матвеевич, делаю только для того, чтобы поддержать в бригаде полный фасон.

Долгунов, взглянув на развеселившихся девушек, обратился к ним:

— Ну так как же, поедем домой или останемся и выполним государственный план? Поможем торфяницам и на других полях?

Улыбки сразу исчезли с лиц девушек, глаза их стали серьезными.

— Как же решим, девушки?

— Работать, работать! — дружно раздались голоса. — Как же можно торф оставлять на полях!

— Пускай Грибкова одна едет!

— Пускай! Скатертью ей дорога!

— Значит, девушки, остаетесь? — взволнованно спросил Долгунов.

— Остаемся! Остаемся! — гудело собрание.

— Может, кто из вас не согласен? Пусть сейчас заявит, чтобы потом не шушукались, не смущали.

— Пусть Грибкова скажет! — подала голос Лена.

— Что тебе, Ленка, далась Грибкова? — отозвалась сердитая Грибкова и сурово продолжала: — Я остаюсь. Я тоже, как и вы, не оторванная от партии, дышу одними легкими с нею!