Девушка выбирает судьбу - [53]

Когда мы въехали в настоящую степь, сразу пошел высокий метельчатый ковыль. Он хлестал по нашим ногам, по брюху лошадей, оставляя зеленые полосы. Его сменил сплошной пушистый ковер типчака, среди которого торчали толстые, словно верблюжья нога, стебли травы шырыш с высокими колосьями поверху. Невольно вспомнились слова древнего поэта, что здешний «ковыль высок и могуч, как дубрава, а степь необъятна, как народная слава».

Чего-чего только не растет среди типчака: островки степной таволги — дузгена с кривыми торчащими в разные стороны сучьями, гигантские лопухи, щетинистый курай, длинный жесткий илан. Бродячий степной вихрь налетит, дернет за косы колосистые травы, и они пойдут изумрудными волнами, совсем как в сказочном море. Бегут, бегут эти волны и где-то у самого горизонта разбиваются о сизо-голубые берега невысокого плоскогорья. Ярко, многоцветно горят в волнах полевые цветы. Все это дурманит красками, пьянит насыщенными горько-медовыми ароматами воздухом, заставляет забыть обо всем на свете.

Я еду впереди. Время от времени подзадориваю легкими шенкелями своего коня, иногда пускаю его вскачь. Как молодого лебедя, тянет меня поскорее увидеть гладь родного озера на нашем джайляу. И вот уже ветерок становится свежее, начинает пахнуть водой…

К обеду мы добираемся до озера. Слезаем с притомившихся коней, стреноживаем их и пускаем пастись. Отсюда они никуда не уйдут. С хрустом жуют они сочный молодой тростник и чутко прядут ушами: нет ли опасности. Все-таки степные кони…

Берега озера наглухо заросли камышом. Так всегда бывает, когда нет поблизости человека. А земля вокруг темно-бурая, необыкновенно плодородная. Достаточно посмотреть на травостой. Вон уже и посредине озера появились тростниковые островки. Если не вернутся сюда люди, их будет становиться все больше, и озеро довольно быстро превратится в болото. Человек ведь не только вредит природе, но и помогает ей.

Глухо, тревожно шепчется многолетний камыш. Целое сонмище чаек носится над озером. Ярко-белые, с черными красивыми клювами, они мчатся на небольшой высоте и вдруг камнем падают вниз. Словно ножом прорезают они водную гладь и снова взмывают вверх, разбросав вокруг сверкающие брызги. В клювах бьется серебристая плотва, а иногда рыбка и покрупнее.

Птицы, видимо, забыли, что такое человек, и вконец обнаглели. Весь берег облеплен гнездами. Особенно много их на песчаных наносах, где как попало валяются яйца безалаберных уток-крякв, шилохвосток и чирков, не привыкших выбирать место для гнездования. Каждая ямка или выбоинка служит гнездом. Птицы даже не взлетают при нашем приближении, да и нам ни к чему их пугать.

С тяжелым ревом налетает вдруг ветер, пригибает камыш. Берег с нашей стороны покрывается белой пеной…

Словно стаи перелетных птиц, оседали на этих берегах наши аулы: тесным кольцом, юрта к юрте. Солнце, свежий степной ветерок, зеленые травы, обилие воды… Необыкновенно привлекательный вид имело тогда джайляу.

Помню теплый весенний ветер. Братья ведут на водопой верблюдов, сзади смешно трусит маленький верблюжонок. Рядом пасутся уставшие от далекой дороги кони. А бабушка с моей матерью и снохами уже ставят юрты, роют в прибрежном песке яму для очага. Вскоре сверху устанавливается котел, и в мягком вечернем воздухе начинает пахнуть едой…

Самые разные юрты располагались вокруг озера — белые, серые, темные, большие и маленькие. Их можно рассмотреть лишь на следующее утро. Кругом горят веселые костры, отощавший за зиму скот рвется к траве. А она тут же, под копытами, и коровы ревут от радости, уплетая жирную сочную пищу.

Про первый день и говорить нечего. От него остается какое-то чудесное, полное света и воздуха воспоминание. Хочется везде побывать, все посмотреть. Не успеешь оглянуться, и снова вечер. С шумом, смехом, шутками и прибаутками разжигают костры женщины. Пахнет парным молоком, слышится звон посуды, покрикивание пастухов, пригоняющих на ночь стадо поближе к аулу. Степенные, полные достоинства аксакалы сидят у своих порогов, дают распоряжения своим детям, внукам и правнукам. Так уж принято, и для порядка к ним прислушиваются. А шум все усиливается. Ребятишки, мешая друг другу и визжа от восторга, ловят жеребят, козлят, верблюжат, пытаются привязать их к натянутому между кольями аркану. Те, в свою очередь, блеют, ревут, ржут что есть мочи. Молодые джигиты на виду у аульных красавиц вытворяют что-то неимоверное на своих скакунах, в полный голос подбадривая друг друга. Девушки хохочут над чем-то им одним ведомом. И весь этот полный жизни шум покрывает вдруг дикое, полное необычной силы ржание жеребца-вожака из соседнего табуна. Все эти звуки живут во мне всю жизнь, и нет ничего для меня приятнее.

Наша юрта была шестиканатной. Туырлык, нижняя кошма юрты, и узук, средняя, были из белой шерсти, а тундик, прикрывающая дымоходное отверстие, из черной. Такого же черного цвета был и дверной полог. Циновки же, украшенные цветной шерстью, были самые лучшие в ауле и ценились дороже иных ковров. Красивыми, украшенными родовым орнаментом, были баскур — широкие шерстяные ленты для крепления решетчатого остова юрты, белдеу — опоясывающий юрту аркан, желбау — ленты купола. Все это являлось бабушкиным творением. К сожалению, мать не имела ни малейшего призвания к этому высокому искусству, словно подтверждая народную пословицу, что «редко наследует сын отцовские таланты, а дочь — материнские». Даже заплату наложить она как следует не умела.