Девушка выбирает судьбу - [51]

Окунь — мелкая рыбешка,

Тронь наживку лишь немножко!

Ты, плотвичка, не годи:

За крючочек потяни!

Братья всегда хватались за животы от смеха. Я ведь вдобавок тогда еще букву «р» не выговаривал!

Сразу за ямой с моим «рыбным хозяйством» каким-то чудом сохранился старый пень. У меня от него остался рубец на правой ноге. Я с плачем уцепился за подол матери, когда она пошла без меня нарубить на топку колючки и тамариска. Не заметив этого пня, пропорол ногу выше колена. Кровь хлынула струей. Бабушка прижгла рану паленой кошмой, а сверху присыпала чистой золой. С тех пор я стал всегда смотреть себе под ноги…

У пня — колодец. Я вижу маму, идущую вразвалочку с коромыслом на плечах. Огромные ведра до краев полны водой, но не прольется ни капли… Он был в низинке, наш колодец. Сейчас здесь все заросло чием. Невольно появляется мысль, что из этого чия можно выточить отличные стрелы для лука. Неужели я наполовину в детстве?!

А что это за круглая, опаленная огнем яма у самой тропки? Откуда она мне знакома?.. Конечно же, это очаг, вырытый моей бабушкой. Я никак не могу ошибиться. Она вырыла его подальше от дома, чтобы дети не свалились в громадный котел, в котором она красила шерсть. Каких только красок не было у бабушки! До сих пор помню узоры, которыми она украшала кошмы, паласы, простые настенные ковры, сумки для белья, чехлы для сундуков. Больше всего нравились мне оплетенные раскрашенной шерстью узорные циновки из чия. Это, мне кажется, было верхом ее искусства.

Бабушка равномерно ворочала палкой в котле, подкладывая время от времени связки хвороста под котел. Она не успевала отирать пот со лба, потому что руки ее были все время заняты.

— Прочь… прочь отсюда, а то угодишь в котел и сваришься!

Говорит это она негромко, незлобно. А я начинаю выпрашивать у нее краски: хочется ведь и самому что-нибудь покрасить.

— Дай немножко!

Я тяну к ней обе руки.

— На, бери и отстань!

Она бросает мне пустые кулечки. На дне их остатки красок, но их вполне хватает, чтобы вымазаться с ног до головы. Мне все же хочется той краски, которая в котле, и я начинаю усердно помогать бабушке. Приношу охапку хворосту, пытаюсь рубить его на мелкие части, чтобы удобней было подкладывать под котел.

— Ах ты, мой жеребеночек! — умиляется бабушка. — Мой помощник ненаглядный!..

Она вся сияет от радости, а я пользуюсь случаем и роняю в котел свой асык, баранью косточку для игры.

— Ой, баба, баба… — Я притворяюсь плачущим, усердно тру глаза. — Асык урони-и-ил!

— Тогда иди, погуляй. Потом придешь и возьмешь! — успокаивает она меня.

Еще раз для приличия шмыгаю носом, подтягиваю вечно сползающие штаны и во весь опор мчусь к дому. На следующий день я получаю из бабушкиных рук темно-вишневый асык, и нет человека, счастливее меня на целом свете.

Стою на том же холме, под которым лежало наше зимовье, и смотрю в степь. Несмотря на пролетевшие годы, ясно видны уходящие вдаль колеи. Это была наша дорога на джайляу…

Каждую весну, как только растает снег и пойдет ледоход, мы вместе с другими аулами перекочевываем на летние пастбища. Весь наш скарб умещается на трех-четырех верблюдах. Отцовские орудия труда грузятся на старого дромадера. Все несет он: горн, наковальню, железные заготовки, запас древесного угля на первое время и многое другое из кузнечного хозяйства. На горбе черного верблюда устраивается из кошмы что-то вроде громадной корзины, в которой располагаюсь я с бабушкой. На светло-коричневой верблюдице едут мать и сестры, а братья скачут по бокам на молодых конях. В их обязанности входит следить за скотом, и работы им хватает на весь путь. Отец обычно едет впереди каравана на крупном, косматом, золотистой масти жеребце…

Осенью по этой же тропе наш караван возвращался обратно к своему зимовью. От всех десяти дворов кого-нибудь направляли на городской базар. Помню, как однажды мы выделили для продажи коня, верблюда, годовалого бычка и десяток коз и овец. Еле донес тогда до дому наш старый верблюд купленные на вырученные деньги припасы: пшеницу, муку, пшено, крупные пятикилограммовые головки сахару, ящик чаю, мешочки с дешевыми конфетами, кипы мануфактуры, кожу для ичигов и сапог, готовую обувь и многое другое.

В такие дни наша семья чувствует себя непомерно богатой. Но потом лучшие вещи складываются в сундук, а мы все ходим зимой в чем придется. Зато весной мы выезжаем на джайляу в полном параде, как принято у нас испокон веков. От старой бабушки и до самого маленького в семье, то есть меня, все одеты в новое, неношенное, праздничное. И на душе у нас тоже праздник. Долгая тяжелая зима за спиной. Мы прощаемся с ней, забивая окна, двери и другие всевозможные щели зимовья, чтобы в наше отсутствие не проникали туда дикие звери. После этого караван трогается в путь. По дороге к нам присоединяются караваны из соседних зимовий, и дорога на джайляу превращается в торжественное красочное шествие…

Я в своем зимовье… Мне до боли не хочется снова уходить отсюда, как я это сделал двадцать пять лет назад. С неизъяснимым волнением смотрю по сторонам, желая оттянуть миг нового расставания. На сколько лет теперь? Непонятная дрожь охватывает меня, будто я снова теряю что-то самое дорогое. Прислушиваюсь к степной тишине.