Девушка выбирает судьбу - [50]

Радости нашей не было предела. Мы уселись вдвоем на это зыбкое сооружение и поплыли, отталкиваясь от дна жердью. Недалеко от противоположного берега пропитавшийся водой плот начал тонуть. Я вырвал жердь из рук более слабого Сагиная и стал что есть силы направлять плот к берегу. А он уже весь ушел под воду и вскоре расползся там, как переквашенный айран. Клочья его всплыли на поверхность воды. Мы оказались в воде по горло, еле-еле доставали кончиками пальцев дна. Порой дно совсем исчезало, и мы булькали в воде, пытаясь не захлебнуться.

Выручила нас мать Сагиная, пригнавшая корову на водопой. Она вытащила нас, намокших, как суслики в норе, когда их изгоняют оттуда с помощью воды. Полдня рвало меня грязной вонючей водой и водорослями. Но через месяц я плавал в этом же озерце и ничего не боялся.

У самого Песчаного брода стояли когда-то два красавца тополя, купая в воде нижние ветви. Сотни птиц вили гнезда в их густых сросшихся кронах, а мы внизу играли в асыки, в бабки, в жмурки. Под этими великанами мы прятались от дождя и града. Они казались нам могучими батырами, охранявшими всю нашу округу.

Тщетно пытаюсь найти хоть какой-нибудь след тополей. Даже пней не осталось… Где-то справа от них стояло зимовье дедушки Узакбая. Вон чернеют его развалины. А тополей нет…

Только густой и высокий ковыль растет на том месте, где поднимались в небо их стволы. Кто же мог срубить красу и гордость наших мест? Чья рука поднялась на это святотатственное дело? Наверное, немало провозились, пока подрубили их!

Все мне кажется меньше, приземистей. Вот холм Бозшокы, на который бежали мы, чтобы первыми увидеть возвращающихся с базара родителей. Нам как на ладони была видна столбовая дорога, проходящая мимо Кара-тюбе. А теперь я еле разыскал этот холм, укрытый одеялом трав. Совсем немного возвышается он над окружающей местностью, да и никакой дороги с него не видать…

Надо возвращаться к зимовью. Иду по колено в полыни. Ее у нас множество разновидностей: голубая, коричневая, прыщевидная полынь, ермен. И все они имеют мясистый, маслянистый стебель, переполненный горьким питательным соком. Отара овец, погулявшая месяц на полынных угодьях, не может подняться от жира. Мы к осени потому и пригнали сюда годовалых барашков и другой предназначенный на убой скот… В одном из наступлений летом сорок четвертого года на Украине я упал как-то на черную землю и почувствовал до боли знакомый запах. У моей головы росла полынь!..

Но полынь растет в долине, а в сторону пустыни до самого холма Кара-тюбе, который едва виднеется на горизонте, росла верблюжья колючка — жантак. Ну и живуч же этот жантак: в палящий зной, когда сгорает все живое, он стоит зеленым. Только недавно узнал я, что корни жантака на добрых двадцать-двадцать пять метров уходят в глубь земли. Да и полынь выбирает своими корнями воду с восьмиметровой глубины. Добрый пример людям подают эти растения. Только в глубинной связи с родной землей обретает человек бессмертие…

Жантак… Я вижу, как мои братья рубят его острыми кетменями, пока он зеленый. Затем они собирают его в копнушки и на волокуше привозят к зимовью, где складывают в скирды. Поработают так пять-шесть дней, и собранного жантака достаточно, чтобы прокормить зимой двух верблюдиц и одного дромадера. Для остального скота заготовляют пырей, который на низинке все лето оберегают от потравы. В дополнение к этому братья косят молодой тростник, который растет в изобилии на берегах реки, пруда и в поймах многочисленных речушек вокруг зимовья.

Я при этом не сижу без дела. К волокуше обычно припрягают верблюда, а я взбираюсь на него и правлю. Копнушки сена волокут, обвязывая толстым волосяным арканом. Те, кто складывает сено в скирды, возвращают мне этот аркан в свернутом виде, и я с гордостью везу его обратно в поле. Когда мне становится скучно, я пускаю вскачь нашего старого смирного дромадера. Он бежит, смешно перебирая длинными мосластыми ногами. От запаха подсушенного пырея кружится голова…

Просто беда с этими скирдами, которые сложены у зимовья. Их ведь надо уберечь от скота. Для этого скирды со всех сторон укрывают плотным слоем колючего черного шенгеля, в который не каждая корова сунется мордой. Вдобавок скирды окапывают кругом довольно глубоким рвом, куда, кстати, сбегает и дождевая вода. Вот они, следы этих рвов…

Горы старой золы тут же. Они тоже сгладились, осели. Чего только не перемешано здесь: черепки битой посуды, куски проржавевшего железа, остатки истлевшей обуви, кости. Мы часами копались во всем этом, добывая несметные сокровища. Особенно ценились нами осколки старых пиал и кувшинов: синие, желтые, голубые, зеленые. Разложив их на сухом песке, мы устраивали «чаепитие», говорили застольные речи, обменивались новостями. И все это скромно, солидно, с достоинством — совсем как взрослые. Что же, традиции гостеприимства тоже воспитываются в играх…

Все начинается с игры. Жгучая страсть к рыбной ловле началась для меня вот с этой большой ямы на краю зимовья. Она образовалась оттого, что отсюда из года в год брали глину для подновления стен и дувалов. Я заставил одного из братьев вырезать мне удилище и сделать крючок. Вместо лески сошли бабушкины шерстяные нитки. Я садился на краю ямы и, подражая братьям, читал нараспев «заклинание»: