Девочка с бездомными глазами - [25]

— Какого Гарика? — непонимающе и даже сердито буркнул Маринин.

— Да, пастух мой, который Вербу загубил и убёг. Я думаю, может это он, это самое…. Потому как, у нас смраду нет, — уверенно и гордо заключил дядь Андрей.

— Оказывается, так просто. Наверняка, он знал, что дом пустовал, залез, а там Надя! — осенило Маринина.

— Вы думаете, это он дом поджог?

— Понимаешь, он пришёл вчера и весь вечер гыгычет, гыгычет, я его понимаю через раз, но слышу, он про Гарика говорит, это я уже знаю. Придолбал, прямо! Я на него прямо гаркнул, чтоб не кликал говнюка этого. Только знаешь что….

Ошарашенный Маринин смотрел пытливо, собираясь спросить, но дед его остановил.

— Погоди, Матвейка, — дядь Андрей положил руку на руку Маринина. — Артёмку допрашивать не дам, он и так слабенький. Вот, я тебе сказал, как было, а ты уж думай, что с этим делать.

Маринин хоть и старался не показать, обиженно сложил руки на груди. Потом подался вперёд, и, уперев локоть в стол, надавил пальцами на болезненные глаза. Видимо, немного полегчало и он, не спрашивая дядь Андрея, будет—не будет, налил себе полную рюмку и тут же выпил.

Глава двадцать седьмая

Маринин пытался работать.

Собственно, можно было и не пытаться, потому что все только и говорили о том, что у главного по малолеткам дачу сожгли и кого-то ещё. За эти два дня он так устал от вопросительных, сочувствующих, негодующих и подозревающих взглядов, и что бы ни с кем не встречаться, пришёл на работу на два часа раньше. Это уберегло его от общения с ещё одной сочувствующе негодующей дамой — Катей, которая, как всегда, оказалась права. И всё это случилось, потому, что он её не послушал и не продал дом.

— Да, зря. Надя была бы жива. А если бы и нет, — он вспомнил про её тёмную прядь — признак короткой жизни — то, по крайней мере, не в доме, а где-нибудь…, — но он не мог подобрать подходящего места, где бы могла спокойно и тихо умереть Надя.

Мысль о том, что эта некогда красивая девочка теперь находилась в морге, на какой-нибудь полке или каталке, накрытая простынёй, которой уже накрывали кого-то, и то, что Высочин с патологоанатомом будут считать количество ссадин и ушибов, характер и размер ожогов на её замученном теле, терзала его. И понимая, что надо стараться об этом не думать, упорно, раз за разом, домысливал «как дело было». Когда она его заметила? Что он ей сказал, а она? Долго ли он её мучил? И зачем???

— Плакала, конечно, просила, чтобы не трогал её. Такого ужаса натерпелась, Господи! Зачем я её оставил в доме? Зачем вообще привёз туда? Надо было проехать мимо! Ну, или сказал бы, что дом не мой. Нет, всё выложил!

Он осунулся и пребывал в состоянии, граничащим с безразличием и злобой, болью, обидой, непониманием и желанием просто что-нибудь уничтожить — разбить, сломать, растоптать.

Ему впервые в жизни казалось, что он по-настоящему страдает. Он сотни раз видел, как страдают люди вокруг. И он, то сочувствовал, то ненавидел их, считая, что они сами загнали себя в эти страдания. И особенно невыносимо было то, что нельзя было ни с кем поделиться своей болью, словно, он задерживал дыхание, которое ему было так необходимо. И невыносимая головная боль, но не та, которую он не раз испытывал за свою жизнь, а та, которая возникла именно из страдания и невозможности выдохнуть и вдохнуть снова. Страх овладел им, когда он понял, что эта боль, эта тяжелая голова, теперь навсегда, а голова была настолько тяжела, что если бы он по привычке кивнул, то она бы перевесила, и он со всего маху, уткнулся лбом в стол.

В общем, будь он женщиной, уже бы глаза выплакал, но мужчины не плачут.

Рите кто-то сообщил о случившемся, и она позвонила, чтобы пожалеть. Пожалела и уверила, что скоро выйдет. Почему угодила в больницу, однако, так и не сказала, по-прежнему отказываясь от его проведываний.

— Матвей Александрович, я не знаю, что ещё сделать?! Не знаю! Помогите, Христом Богом прошу! — заплаканная женщина лет сорока тёрла бумажным платком красный нос и глаза. — Он ведь там умрёт, понимаете? Его там убьют! — и она заголосила, прикрывая рот платком.

Чуть успокоившись, она достала из пачки бумажный платок, а мокрый комочек убрала в карман скромного клетчатого жакета. — Я всё понимаю, он гад, скотина, и если бы, не дай Бог, с моей дочерью такое произошло, то я бы сама лично его прибила! Но у него жизнь такая, судьба тяжёлая, Вы, же знаете. Ему так досталось, вот он творит, сам не зная что!

Маринин слушал её и не слышал. Он понимающе кивал, примерно так, как теперь ему самому кивали многочисленные сочувствующие, но помогать племяннику этой женщины он не мог и не хотел.

— Егор виноват, — и он повторил почти слово в слово, что три недели назад сказал в кабинете директора Социально-реабилитационного центра. — Я ни чем не могу Вам помочь.

— Но ведь неизвестно, что произошло на самом деле! Сейчас девки, знаете какие? Сами прыгают. У меня вот соседка….

— Людмила Сергеевна,….

— Да, извините, — тётка вытерла платком нос, немного помолчала. — Просто я хотела сказать, что не всё так однозначно. Егор утверждает одно, а она совершенно другое. Всё ведь со слов этой девочки….