Дети с улицы Мапу - [22]

Рано утром, когда еще мерцали в небе последние звезды, Шуля с матерью добрались до маленькой станции в двадцати километрах от Ковно. Там они сели на поезд, идущий на север, к морю. Одеты они были по-деревенски, в руках плетеные корзинки со скудным имуществом и едой на дорогу. До станции подвез их на своей телеге Паулаускас.

Среди чужих людей

Зима позади. Уже много месяцев живет Ханеле на новом месте, в деревянном, чисто побеленном домике с соломенной крышей. Перед домом палисадник, в котором зеленеют ростки руты, а позади стоят в весеннем цветении несколько вишен, покачивающих ветками при малейшем дуновении ветра.

Недалеко от дома разлилась Вилия. Ее воды, еще мутные от растаявшего снега, от смытой земли, прошлогодних листьев и травы, мчатся быстро и сильно.

За рекой зеленеют поля ржи и овса, чернеет вспаханная земля, а дальше, за полями — сосновые и еловые леса с вкрапленными кое-где березами.

Ханеле уже выглядит спокойной.

Постепенно привыкла к своему новому положению, к чужой семье.

«Слушайся Стасю во всем, что бы она тебе ни сказала, и зови ее мамой», — врезались в сердце девочки прощальные слова матери.

Кроме Стаси и ее мужа Ионаса в доме живет сестра Ионаса, вдова, с дочерью Альдоной и двумя сыновьями постарше, Юргисом и Пятрасом.

Альдона на два года старше Ханеле — худенькая, высокая для своих лет девочка с гладкими льняными волосами и голубовато-серыми глазами. Носит она обычно длинное до пят платье из грубого домотканого полотна; голова повязана большим желтым платком. Она быстро семенит босыми ногами по полевым тропинкам, размахивая длинным ивовым прутом.

Каждое утро Альдона отправляется на берег Вилии пасти гусей, и Ханеле велено идти вместе с ней.

В этом крестьянском доме ее имя уже не Ханеле, а Марите Гирите. Соседям, живущим на разбросанных поблизости хуторах, известно, что Марите родственница Гирисов, сиротка, которую они приютили, когда в городе умерли ее родители.

Но Ханеле никак не может говорить Гирисам «папа» и «мама». Когда в доме посторонние, она старается исчезнуть с глаз, а когда чужих нет, зовет Стасю тетей.

Ханеле подросла, лицо и ноги ее загорели на свежем воздухе. Она тоже носит широкую крестьянскую рубаху с длинными рукавами и грубую домотканную юбку, которая на бегу до боли натирает ноги, и толстый шерстяной платок. Ботинки у нее забрали.

— Ботинки нужны только зимой, когда едут в город, в костел. Жаль трепать. Босиком можешь бегать.

— Ползешь, как черепаха. Скорей! — кричит ей издалека Альдона, махая своим ярким платком.

Трудно Марите бежать босиком по высохшим на весеннем ветру комьям вспаханной земли; они до крови колют ей ноги. Но за полем, на берегу Вилии зеленеют пышные луга, возвышаются ивы и березы.

Хорошо, сидя на берегу, смотреть в воду на плывущие светло-серые облака и голубые просветы между ними, или закрыть глаза и помечтать: — Где теперь мама? И что сейчас делает Шмулик?

Она их не видела с тех пор, как ее забрали в деревню. Ей велели забыть, что она пришла из гетто, что была когда-то еврейкой.

— Ты знаешь, — рассказала ей как-то Альдона, — вчера в город К. привезли на работу евреев. Я их видела. Страшные они, эти евреи. Глаза у них вот такие… Юргис говорит, что у каждого еврея есть друг — черт. По ночам они встречаются с ведьмами и чертями, пляшут с ними вокруг костра, а чертовки поят их христианской кровью.

Марите молчит, она ничего не понимает. Она только знает, что в рассказе Альдоны о евреях есть что-то страшное. В этот момент она боится Альдоны.

— Неправда это! — хочет она закричать. — Неправда, неправда… Но она сидит, как окаменелая, глядя на подругу затуманенными глазами, и не может произнести ни звука.

— Юргис знает, — продолжает Альдона, — он три года в школе учился, и у ксендза тоже. Юргис говорит, что все евреи обманщики и мошенники, но немцы всех их уничтожат, и не будет больше на свете евреев.

— А ты уже была у ксендза? У него так красиво! С потолка свисает люстра, вся хрустальная. Настоящий хрусталь!

И в ней много лампочек. Гостям там подают ложки и вилки из чистого серебра! Ты когда-нибудь видела серебряные ложки и вилки? Конечно, нет. Ведь ты сирота, дочь нищей дворничихи. Мать твоя наверно видела в домах у жидов; у этих жидов все было!

Марите хочется плакать, слезы душат ее. Она хочет крикнуть: Ложь! Ложь! Все твои слова ложь! Я не сирота, а евреи хорошие. У нас дома тоже была хрустальная люстра и серебряная посуда! Но она молчит, и слезы катятся у нее по щекам.

Альдона видит горе подружки и уже жалеет о том, что сказала:

— Ну, перестань, не плачь, я ведь не хотела тебя задеть. Что поделаешь? Так уж захотел Господь, что забрал к себе твоих родителей, но теперь у тебя есть новая мама. Дядя Ионас ведь удочерил тебя, чего же плачешь?

Крещение

Сирень раскрылась буйным цветением навстречу маю. Ветки покрылись зелеными листочками, розовые и фиолетовые цветы наполнили воздух ароматом. В доме Гирисов готовились к весенним молитвам.

— Слушай, Марите, — позвала девочку Стася, — завтра ты поедешь с нами в костел. Ты ведь знаешь, что ты католичка. Мы подойдем к ксендзу, поздравим его и поцелуем ему руку. Смотри и делай все, как я.