Дети немилости - [18]

— Ну и как туда влежть? — проворчала горянка. — Камень шплошной.

Лонси поглядел на лошадей. Лошади паслись в своё удовольствие.

— Понимаешь, Неле… — неловко проговорил он, — здесь магический замок. А в… манускрипте нет никаких схем. Мне даже оригинал показали. В библиотеке министерства. Понимаешь, есть только текст заклинания, но при нём нет схемы, а если нет схемы, ты хоть удавись…

Он врал Неле и сам себе — отчаянно стыдясь, но врал. Просто от страха. Насколько Лонси помнил университетский курс и мог соотнести синтагмы заклятия с общими закономерностями Пяти магий, в схеме замка задействовалась вовсе не Пятая, а Третья. То есть при благоприятном стечении обстоятельств он, вероятно, сумел бы распечатать усыпальницу и сам, но…

— Ну шкажи швой текшт.

— К-куда? — оторопело пробормотал маг. — Как?

— Штань и шкажи, как у тебя напишано, — раздражённо отозвалась Неле. — Перед дверью штань и шкажи.

2

В открытое окно задувал ветер. Едва рассвело; облака таяли в бледном небе, края их горели золотом. Колыхался шёлк занавесей, мерцали звёзды и башенки на лиловом потолке балдахина. Тенькнул колокольчик. Бронзовые птицы настенных часов подняли крылья, оборотили самоцветные глаза: по летнему времени настал час песен. Было достаточно рано, чтобы никуда не спешить.

Не люблю, когда меня торопят, потому что не люблю, когда меня боятся. Я не срывался на слуг с тех пор, как был школьником, но, по словам близких, злой я — зрелище не для впечатлительных натур.

В выстуженной комнате, под тяжёлым одеялом сладко спалось даже и в одиночестве… Ёжась, я встал, потянулся, хрустя позвонками, и подошёл к окну; весёлый холод бежал по телу, разгоняя остатки сна. Где-то на рассветном востоке, в пустынной синей дали мчался от Улена рейсовый атомник, неся ко мне мою Эррет. К несчастью, мы не сверили рабочие календари. Через несколько часов я покидал столицу, и отбытие отложить не мог. Мы разминёмся, но когда я вернусь, Эррет встретит меня.

Я глянул на пустую постель и улыбнулся.

Из окна спальни открывался вид на набережную Яневы, за рекой раскидывался зелёный бульвар с чередой высоких фонтанов, а дальше поднимались башни, венчанные серебряными шатрами. Металл пламенел под солнцем, город устремлялся всё выше, и над башнями, над бьющимися на ветру знамёнами, словно узкие свечи, вонзались в небо светлые шпили… Столица, Тысячебашенный город, в часы раннего утра походила на символ самой себя.

Было свежо, ветер приносил запах мокрой листвы. Сад под окнами пустовал. Люблю работать в саду — среди цветов и фонтанов люди перестают вытягиваться, точно проглотили заряженную ручницу, и можно разговаривать, не тревожась за душевное здоровье собеседника. Не то дело инспекции: муторней занятия не придумаешь. Толково проинспектировать учреждение может только тот, кто разбирается в тонкостях его работы, а я чувствую себя пугалом, которое показывают подчинённым, чтобы те поаккуратнее брали взятки. Не особенно лестно, и к тому же слишком остро напоминает мне об отце. Это он, мой батюшка, возродил обычай высочайших инспекций. Он до чрезвычайности любил порядок и фрунт. Перед моим прибытием тоже повсюду наводят трепетный глянец, но отец-то смотрел насквозь, а я подчас могу только грозно сдвинуть брови. Куда ни глянь — сравнение не в мою пользу…

По реке плыла баржа чистильщиков. Янева много чище, чем Неи: в горожанах до сих пор живут старинные суеверия, бросать мусор в реку-деву считается дурной приметой. Но город стал слишком велик, и купаться в Яневе всё равно можно теперь только выше по течению.

Я постоял, любуясь слаженным трудом рабочих, проделал пару гимнастических упражнений и пошёл бриться.

После завтрака я собирался минут двадцать потратить на отцовскую корреспонденцию, а потом засесть в кабинете и разобрать ходатайства от низших сословий. Памятуя, что до отъезда на полигон у меня всего два или три часа, не было смысла приниматься за что-то серьёзное. Письма землепашцев и мещан случаются забавны, помочь им с их бедами чаще всего несложно, и занятие это сходит за отдых.

Однако планам моим не суждено было осуществиться.

В личной приёмной меня ждал гость.

«Ранняя пташка», — подумал я. На столе дымился мой завтрак, а у окна, в глубоком кресле, восседал безмятежный Онго. На коленях у гостя покоился большой блокнот, самопишущее перо покачивалось в замершей над строчкой руке, а на маске непостижимым образом выражалось глубокое и вдохновенное сосредоточение. Я улыбнулся: всё это было не ново и не удивительно.

Удивительно, что Онго в такой час оказался здесь.

Не так много в мире людей и нелюдей, которых допустят в мою личную приёмную, пока я сплю. Безусловно, Онго — из их числа. Только дел у него не меньше, чем у меня, а то и побольше, и являться за тем, чтобы засвидетельствовать почтение и пожелать доброго утра, он не станет. Но случись что-то серьёзное, Онго вряд ли стал бы коротать время, сочиняя стихи. Кто-кто, а он не побоялся бы меня разбудить.

Размышления и догадки мои едва не превратились в невежливую заминку, и я поспешил сказать: «Доброе утро!»

— Доброе утро, Мори, — с готовностью отозвался Онго, откладывая блокнот. — Как спалось?