Дети Луны - [2]

Ночью мне глупые мысли в голову лезут, как комары на человечину.

— Эй, внизу! Сюда ходите, — позвал зычный голос. Очень кстати — уж больно много вокруг дверей, а следы вели в каждую. Пока все обойдешь…

Поднялись по лестнице, теперь уже Степаныч шел за мною.

В комнате было светло — насколько вообще может быть светло от восьмилинейной керосиновой лампы.

— Где работа? — спросил я.

— Там, — показал на дверь Сергиенко.

Я не настоящий судмедэксперт. Полуставочный. Район наш и в лучшие годы давал двадцать тысяч едоков, а сейчас едва набирал семнадцать, из них десять — собственно районный центр, поселок городского типа Теплое (до революции — сельцо Топлое), а остальные семь приходились на три дюжины сел, деревень, деревенек и вообще черт знает чего. Настоящего судмедэксперта районному управлению внутренних дел держать не по штату. Прежде ездил специалист из Плавска, соседнего городка, но сейчас услуги его вздорожали, да бензин, да время, а насильственная смертность возросла настолько, что не наездишься. Я и подрядился. Три месяца специализации, и не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге — и вот он я. Дешево и мило.

Хоть к виду крови я привычен — пять лет хирургической практики в рядах Российской армии приучили, да и за два года работы судмедэкспертом всякого нагляделся, а все равно каждый раз приходится понуждать себя браться за дело. Все разглагольствования мои насчет кофе, дворцов Ольденбургских и прочего не более, как попытка отвлечься.

Один есть способ справиться с нервами — прыгнуть в воду, надеясь, что дно глубокое.

Я и прыгнул.

Тело лежало на ковре, обыкновенном, ширпотребовском, никакой экзотики, три на четыре. Головой к окну. Принадлежало оно женщине лет сорока, роста около ста семидесяти сантиметров, худощавого телосложения, одетой в махровый халат и трусики.

Причина смерти сомнений не вызывала: слева от грудины, в промежутке между третьим и четвертым ребром, торчал деревянный колышек.

Я осторожно повернул тело. Так и есть — острие колышка выходило из-под левой лопатки.

Следующий час я делал то, чему меня научили в Санкт-Петербурге — разумеется, применительно к местным условиям. Осматривал тело, отмечал трупные пятна, светил лампой Вуда, пытаясь обнаружить биологические жидкости (прежде всего сперму), заглядывал в естественные отверстия, проверял подногтевые пространства и т. д. и т. п. Правда, приходилось это делать впотьмах, керосиновая лампа и фонарь в двадцать первом веке являлись анахронизмом, при дневном свете все будет несравненно яснее. Но любое промедление пагубно для определения времени смерти — увеличивалась погрешность; оттого-то я и работал, как работалось.

За окном посерело, когда я в первом приближении записал полученные данные.

Оставалось дожидаться настоящего света.

— Что скажите, доктор? — капитану не терпелось действовать. То есть — думать.

— У меня сложилось впечатление, конечно, сугубо предварительное, что ее убили, — ответил я, приводя в порядок собственные мысли.

— Что бы я без вас делал, доктор!

— Если судить по температурной кривой, к моменту осмотра прошло не менее десяти часов от наступления смерти. Скорее даже двенадцать. Тело остыло практически полностью, двадцать три градуса при температуре воздуха двадцать два. Непохоже, что ее насиловали — нет характерных признаков, нет и спермы. Вскрытие, возможно, кое-что и добавит.

— Значит, убили ее около четырех часов дня?

— Наука говорит — да. Плюс-минус час.

— Тело обнаружили в одиннадцать вечера. Пока сообщили нам, пока мы приехали, пока приехали вы, доктор…

— Как и кто нашел ее? — я спрашивал не из пустого любопытства. Чем больше судмедэксперту известны обстоятельства, тем точнее его заключение — так меня учили.

— Сосед. Заметил, что открыта дверь. Позвал. Никто не ответил…

— Зоркий сосед. В одиннадцать темно.

— Деревня ж.

Я зевнул. Зевают от скуки, от волнения, от недосыпа, зевают и ради времяпрепровождения.

Зевота — штука заразительная, могучая тройка минут пять соревновалась в этом древнем искусстве.

— Нас Петренко ждет в конторе, с чаем, — сказал Ракитин.

— Чай — хорошо. А кто такой Петренко?

— Чему вас только в институте учат, доктор. Петренко — волчедубравский министр финансов. Председатель в отпуске, с семьею на Кипр уехамши, а его, Петренко, на хозяйство посадил. Мы тут Степаныча оставим на всякий случай, а сами пойдем.

Мы и пошли Солнце встанет еще когда. То есть скоро встанет, но пока поднимется… А идти всего ничего. Пять минут. Но мы, конечно, не пошли, а поехали. Те же пять минут вышло — пока завелись, пока развернулись, пока подъехали, пока опять развернулись.

Но грязи меньше на ногах.

Контора походила на все колхозные конторы, виденные мной ранее. Даже портрет Ленина остался с прежних времен — то ли из дерзости, то ли руки не дошли снять.

Петренко оказался толстым лысым колобком неопределенного возраста — ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят лет; последнее, впрочем, вернее.

На столе высилась четверть мутноватого самогона, рядом лежали малосольные огурцы, сало, хлеб и лук.

Мы выпили по стаканчику — граненому, пятидесятиграммовому, их, поди, лет пятнадцать, как не штампуют. Но вот сохранились. Оно, конечно, пить в рабочее время нехорошо, но попробуйте сами среди ночи — а хоть и дня — поработать с убитой женщиной, тогда и поймете, что есть пьянство, а что — производственная необходимость.