Дети Луны - [14]

— Ничего, если надо, он сможет, — я записал в журнале переработку, она пойдет в оплату, как сверхурочные, век бы их не иметь. — Если что, я теперь домой.

— А как же я? — спросила Харитониха.

— Как только Федор Федорович поставит диагноз бешенства, я тут же вернусь, — успокоил я жену сторожа. — Вернусь и сделаю вакцину по всем правилам антирабической науки.

Ушел я без сожаления. Дело свое сделал, рану обработал, а вакцинировать только из-за вздорной прихоти нелепой бабы — никогда.

А Федор Федорович выпьет нашатырю с водой, протрезвеет и развеется. Ему полезно.

Федор Федорович пил, и пил крепко, но его держали. Не сколько из жалости, просто другого невропатолога поди, найди. Невропатологом Федор Федорович был отменным. Знающим, опытным и даже известным. До буржуазного переворота (или революции?) он возглавлял кафедру нервных болезней в Черноземске и, подойдя к пятидесятилетию, совершил обычный для этих лет профессорский поступок, женился на студентке. И это бы не беда, но в порыве благородства Федор Федорович (заглазно — Фе-Фе) отдал семье квартиру и сберкнижку, решив начать жизнь сызнова на всех фронтах. Время тому благоприятствовало: Фе-Фе пригласили на должность заведующего кафедры в азиатскую республику, посулив и какой-то совершенно громадный оклад сразу, и чуть ли не трехэтажный дом вскоре, а затем и звание академика той самой республики.

Он и поехал. Провожали его слезно, кафедра рыдала, клялась в вечной любви и памяти, и лишь сознание того, что большому кораблю требуется большое плавание, как-то скрашивало горечь разлуки.

Но стоило профессору приехать в братскую советскую республику, как приключился очередной переход количества в качество. Выяснилось, что освободившейся от ненавистного русского ига стране требуются кадры исключительно титульной нации, а уж об окладах, жилье и академической мантии чужеземцу и думать нечего. Чемодан-вокзал-Россия, такой лозунг вывесили над входом в университет обретшие национальное самосознание студенты.

Фе-Фе и уехал. Вернулся в Черноземск немного напуганный, немного голодный, но предвкушающий радость воссоединения с любимым коллективом.

Коллектив же отчего-то радости не испытал. Бывшее его место стало для кого-то своим, и чтобы его вернуть, требовались не только связи, но и доллары. А у Фе-Фе и рубли-то кончались. Хорошая должность в больнице тоже стоила доллары. А на плохонькую брать профессора, доктора наук, без пяти минут академика как-то не решались. Долго тянулась история трудоустройства Фе-Фе, долго — и закончилась здесь, в центральной районной больнице.

Могло быть и хуже.

Новая, молодая жена осталась где-то в Черноземске, но это уже совсем неинтересно — так заканчивал рассказ Фе-Фе после очередной попойки. Я выслушал эту историю раза три, после чего под благовидным предлогом от общения за бутылью самогона уклонялся. Не то, чтобы брезговал Фе-Фе, кто я такой, просто тягаться с ним в пьянке мне не под силу.

Одна работа как-то оживляла Фе-Фе, вот я ему работу и подкинул.

Сделал доброе дело.

Начало дежурства. Солнце только-только село за горизонт, и потому невропатолог выпить успел немного, граммов сто настойки боярышника. Еще пятьдесят он выпьет к полуночи, еще — часам к трем утра, и последнюю стопочку уже после сдачи дежурства. Проверено многажды. Снимает, некоторым образом, стресс. Но по виду не скажешь, пятьдесят граммов настойки он выпил, или пятьдесят капель.

Я столь долго думал о Фе-Фе потому, что судьба его меня и занимала, и пугала. Пройдет совсем немного времени и я, не став ни доктором наук, ни профессором, тоже буду начинать дежурства с пузырька боярышника.

Я опять порадовался, что день прошел трезво. В новооткрытом обществе анонимных алкоголиков районного центра Теплое, состоящем из одного меня, подобная психологическая поддержка считается действенным средством.

Придя домой, я поздоровался с Маркизой, переоделся в затрапез, выпил стакан противного зеленого чаю (противный, а аппетит отбивает) и начал рассматривать подарки. Пистолет мне понравился куда больше баллончика. Умом я понимал, что он, пистолет, может запросто спровоцировать на выстрел из оружия настоящего, того, что с пулями. Баллончик в этом смысле предпочтительнее. Но, с другой стороны, сам вид пистолета действует на хулигана весьма отрезвляюще, а баллончик, что баллончик… Одни слезы…

Фу, какие хулиганы! Мне ведь упырей бояться велено, «мнимовоскресших». Детей Луны.

Колышков, что ли, натесать. Дубовых по одним источникам, осиновых по другим.

Топор у меня был, туристский, когда-то я в туристские походы ходил. Потом в другие походы, не туристские. От первых остался топорик, от вторых — лопатка саперная. И топором, и лопатой — хоть брейся, до того остры. Лежат себе в кладовочке, всегда готовые к труду и обороне. Я, словно известное животное господина Буридана, гадал, что выбрать. Если я возьму лопатку, соседи решат, будто мне хочется выкопать ямку и посадить дерево. Вишню у дороги, например. А если я возьму топорик, то они решат, что я хочу срубить что-нибудь, вроде засохшего клена у той же дороги, который часто цепляет прохожих, а некоторым даже рвет одежду.