Дети лихолетья - [5]

— Идите сюда, хлопцы, — подозвал их к себе пожилой военный. — Вы не обижайтесь на них, шутят они.

Он положил руки на плечи ребят, громко и торжественно произнес:

— Товарищи! Вчера отгремели последние выстрелы в Сталинграде! Город весь разрушен, не осталось ни единого целого дома.

«Где же мы теперь будем жить?» — подумал Вовка и дернул брата за рукав. Но тот нахмурил брови и показал кулак.

— Ни крови своей, ни жизни не пожалеем мы за Родину нашу и за них вот, — оратор посмотрел на Шурку и Вовку. — За детей наших!

Затем слез с подоконника красноармеец, который шутя назвал ребят «истребителями», сказал:

— Я уничтожил десять немецких танков и не одну сотню фрицев. Пока жив, буду их бить. А проживу я еще долго назло Гитлеру. В танке я горел огнем, да вот не сгорел. И не сгорю, не сгорю до полной нашей победы над фашистами!

Его глаза из-под бинтов смотрели сурово и гневно. Шурке даже не верилось, что этот танкист несколько минут назад шутил и смеялся. Он с уважением смотрел на него, на орден Красного Знамени и орден Красной Звезды, привинченные к больничному халату танкиста.

После митинга в этой же палате был концерт. Выступали со сцены, заставленной койками. Звучали песни «Синий платочек», «Темная ночь» и довоенные, мирные: «На закате ходит парень», «Ой вы кони, вы кони стальные…». Громкий смех вызвала сценка изображения Гитлера. Красноармеец, весь забинтованный, на костылях, был очень похож на фюрера.

— Где моя армия? — визжал он. — Какой я дурак, что полез воевать против русских.

Потом зрители попросили выступить братьев. Вовка смело поднялся на сцену, спел песню о «Варяге». Шурка прочитал стихотворение Константина Симонова «Родина». Красноармейцы им дружно аплодировали.

На улице уже было темно, когда они с мамой возвращались домой. Вовка нес в руках банку мясных консервов. От имени раненых этот «приз» вручал им тот самый танкист.

— Это вам, хлопцы, за хорошее выступление. Сегодня праздник. А какой праздник без подарка.

…Шли в молчании. Шурка первый нарушил его:

— Мам, а когда мы в Сталинград поедем?

— Наверное, скоро.

— Вот я что придумал, — произнес задумчиво Вовка. — Давайте эту банку сохраним до папиного приезда. Он приедет, тогда и откроем.

— Давайте! — воскликнул Шурка. — Сохраним, мам?

— Если вы так решили, пусть будет по-вашему, — согласилась она, улыбнулась, притягивая к себе детей.

Отъезд

Евгения Михайловна ошиблась. День отъезда настал не скоро. В долгом ожидании прошел февраль, кончился март, а Игнатьевы всё жили в степном заволжском селе.

Стало тепло. Продуваемая ветрами степь быстро сохла. Шурка вопросительно поглядывал на мать, а Вовка нетерпеливо все спрашивал:

— Мам, ну когда же домой мы поедем? Говорила скоро…

— Потерпите еще немного, дети.

…Однажды, в первых числах апреля, к Игнатьевым прибежал Мишка Зюзин.

— Здравствуйте! — крикнул он, чуть ли не с порога. — Мы едем домой!

— На чем поедете? — поинтересовался Шурка.

— На машине. На попутной. Должна сейчас подойти. Мы уже вещи собрали. Ну, я побежал.

— Подожди! — остановил его Вовка. — Я с тобой пойду. Провожу.

Шурка тоже пошел смотреть, как будут уезжать Зюзины.

— Папа прислал с машиной посылку и письмо, — рассказывал Мишка дорогой. — Он теперь будет работать в Сталинграде, в каком-то продснабе. Хлеба белого прислал. Ну, знаете, какой до войны был? Вкусный-вкусный! Он написал, что наш дом сгорел. Жить пока будем не в самом Сталинграде, а в Бекетовке.

Около дома Зюзиных стояла полуторка. В кузове Мишкина мать, узлы и чемоданы.

— И где тебя нечистая носит? — закричала она, увидев сына. — Когда ты слушаться будешь? Ехать нужно, а он с дружками разгуливает.

Мишка стоял, виновато понурив голову, молчал. Шурка и Вовка спрятались за заляпанный, грязный радиатор машины. Зюзина продолжала бушевать:

— Чего ты этих оборванцев сюда привел? Сопрут еще что-нибудь!

Шурка вспыхнул и, сжав кулаки, вышел из-за радиатора.

— Мы не оборванцы и не воры, — сказал он, глядя прямо в недобрые глаза Зюзиной.

У Вовки от обидных слов выступили на глазах слезы, он дрожащим голоском проговорил:

— Вы злая и нехорошая…

— Пойдем, — сказал Шурка, беря за руку брата.

— Вот-вот, проваливайте отсюдова. Ишь, какие обидчивые. «Злая и нехорошая», — сгримасничала она. — Вот догоню щас, уши надеру!

— А пальто у меня не хуже, чем у Мишки, — сказал Вовка, оглядываясь на дом Зюзиных.

Шурка покосился на свой потертый ватник, вздохнул и ничего не сказал.

Огорченные пришли братья домой, сели за уроки. Вовка написал несколько предложений, закрыл тетрадь и заявил:

— Я больше ничего не хочу делать.

— Ты маме не говори…

— Ладно. Только хотел спросить у мамы, почему такая вредная у Мишки мать. Ведь вот наша мама совсем не такая. Она никогда не ругала Мишку. Вот почему, а?

Шурка задумался: «И правда, почему она такая? Все хорошие: папа, мама, тетя Поля, красноармейцы в госпитале, а она такая злая?». Он пожал плечами:

— Не знаю. Плохая — и все. Все люди работают, фронту помогают, а она дома сидит. Мама наша вон как устает. Санитаров в госпитале не хватает, приходит поздно, уходит рано. А Зюзиха так и не пошла работать в госпиталь.

— Я б таких в Сталинград не пускал, — сказал Вовка. — Приехала бы туда Зюзиха, а я бы спросил ее: «А что ты в тылу делала? Фронту ты помогала?» Она бы ответила: «Да я дома сидела». — «Ага, — сказал бы я. — Сидела? Ну вот и езжай отсюда».