Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - [23]

Но главное – «при слове рассудка» этот гнев и эти угрозы окажутся неоправданными. Ведь как бы мы ни говорили о последних месяцах жизни Пушкина, подробно, с документами и воспоминаниями современников, или обобщенно, в нескольких словах, – нет оснований называть палачами гения тех, кто сочувствовал Дантесу или сплетничал. (Хотя сразу после смерти поэта в обществе было много слухов о заговоре против Пушкина с участием высокопоставленных персон.) Но то «при слове рассудка». Кого нам напоминает этот обличающий, гневный, пылкий поэт (или, как теперь принято на всякий случай говорить, лирический герой стихотворения)? Вспомним, как Чацкий, прежде чем броситься к карете, чтобы «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок», кричит: «…Из огня тот выйдет невредим, кто с вами день пробыть сумеет, подышит воздухом одним – и в нем рассудок уцелеет!» (И он же, как и Лермонтов в «Смерти Поэта», без особой связи с темой разговора возмущается неправедным судом, беззаконием.) Двадцатипятилетний Пушкин, прочитав в Михайловском «Горе от ума», напишет А. Бестужеву, что не считает Чацкого умным, потому что первый признак умного человека – знать, с кем говоришь, и не метать бисер перед Репетиловыми и тому подобными. В это время он уже закончил вторую главу «Евгения Онегина», где появляется Ленский. Многие исследователи замечают, что Пушкин отчасти в Ленском воспроизводит самого себя, но юного и пылкого, на предыдущем, уже преодоленном жизненном этапе. И вот этому‑то Ленскому «волнуют кровь» «негодованье, сожаленье, // Ко благу чистая любовь»[57], он не хочет знать полутонов, он выходит на борьбу с тем, что считает злом, готовый погибнуть – и гибнет.

И двадцатидвухлетний Лермонтов, не правый в частностях, задыхается от негодования при мысли о том, что любимый поэт погиб, а сильные мира сего невредимы, смеют усмехаться и злословить, и не просто обличает и угрожает, а этим многократным «вы» бесстрашно бросает им вызов. Как будто воскресает на наших глазах «младой певец» – может, и не великий поэт, наивный «сердцем милый… невежда»[58], но личность героическая.

Вот этот мощный заряд, этот сгусток отчаянного, героического негодования, неотделимый от некоторой языковой невнятицы и потому еще более убедительный, остается как главное впечатление от стихотворения.

Мне кажется, стоит прочитать девятиклассникам «Стихи» Анатолия Жигулина (1930–2000), создавшего вместе с одноклассниками «Коммунистическую партию молодежи» и проведшего за это несколько лет в лагерях строгого режима, на лесоповале, а потом на каторге на Колыме. В стихотворении рассказывается о том, как герой «в карцере холодном» читает вслух «гневные, пылающие строки»:

«Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – все молчи!..»

Заканчивается стихотворение так:

И в камеру врывался надзиратель

С испуганным дежурным офицером.

Они орали:

– Как ты смеешь, сволочь,

Читать

Антисоветские

Стихи![59]

Учитель сам решит, насколько подробно обсуждать это стихотворение, безусловно демонстрирующее неугасшую силу лермонтовских строк.

М.Л. Гаспаров, со статьи которого мы начали разговор, предостерегал от попыток уже не волнующую классику «подновить… средствами современности». Но здесь, кажется, другой случай.

В завершение расскажу одну историю, подтверждающую, что настоящее произведение может обрастать новыми ассоциациями, не утрачивая при этом главного смысла.

Я сообщила на уроке, что ученые не берутся однозначно определить, чем именно грозит поэт «жадною толпой стоящим у трона». Одни говорят о Страшном суде, но тогда уместнее был бы адский огонь, а не потоки крови. Другие предполагают, что речь идет о революции (как в «Предсказании»: «Настанет год, России черный год…»[60]). Собственно, я хотела показать, что и здесь важнее не точное значение слова, а общий пафос. Но не успела. Мальчик на первой парте задумчиво сказал: «А может, черная кровь – это нефть?»

«И счастье я могу постигнуть на земле…» Программное стихотворение Лермонтова

Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива…»[61] кажется более или менее понятным даже неискушенному читателю, каких немало среди наших девятиклассников. Самые простодушные из добросовестных учеников скажут, что это стихи о родной природе или даже что они учат любить родную природу. Для таких умозаключений достаточно заметить слова «нива», «слива», «ветерок» «лес», «ландыш», «ключ» и подобрать к ним обобщающее «природа». «Родная» – потому что жители средней полосы знают по опыту, а остальные по книжкам, что все названное свойственно русскому пейзажу – в отличие от того, что описано в «Ветке Палестины» или в поэмах «Мцыри» или «Демон». О любви есть основания говорить хотя бы потому, что в заключительном четверостишии есть слово «счастье». Для такого уровня освоения текста, как мы видим, достаточно уметь читать и понимать значение существительных.

Девятиклассники, больше вовлеченные в изучение литературы, могут сами или с нашей помощью увидеть, что это стихотворение по тону не очень характерно для лермонтовской лирики: в нем нет ни горечи, ни гнева, ни опустошения, ни тоски одиночества – упомянута только «души… тревога», которая, впрочем, «смиряется». Отличается оно и лексикой – здесь гораздо меньше слов абстрактных и ощутимо преобладание конкретных, неполный перечень которых мы уже приводили. А если еще заметить появляющееся во втором и третьем четверостишиях местоимение «мне» – «мне ландыш серебристый приветливо кивает», «ключ… лепечет мне таинственную сагу», – то можно высказать суждение более сложное. Например, такое: лирический герой поэзии Лермонтова чаще всего окружен людьми света, «завистливого и душного»