Дети арабов - [2]

«Представьте банальную ситуацию: некое тонкоматериальное существо из тех, что были известны раньше под именем духов, передает сообщение, пользуясь, например, силами медиума. Встает вопрос: можем ли мы для понимания смысла сообщения пользоваться грамматикой нашего языка? Вопрос кажется излишним в том случае, если «дух» для сообщения использует формы родного реципиенту языка. Например, дух мертвого К. упрекает друга в том, что тот потерял часы. Даже не будучи уверены, что это именно «дух мертвого К.», мы не ставим под сомнение факт высказывания, т. е. что употребление слов «часы» и «потерять» соответствует тому, что мы о них знаем. Т. е. что значение слов некоторого языка инвариантно относительно прохождения через ряд миров А, В, С. Прошу отметить, что кроме рассмотренного случая, когда информация транслировалась из мира мертвых в мир живых, что бы под этим не подразумевал каждый, есть множество прикладных случаев. Например, когда взаимодействуют две культуры разного уровня: исследователь интерпретирует исторические документы, или оркестр играет музыку прошлых столетий, или ребенок слушает сказку. Здесь также налицо двуязычие, которое не осознается.

А теперь проведем эксперимент по установлению языкового контакта. Наверно, вы слышали о недавнем сенсационном открытии. Ученые обнаружили разновидность сусликов, чей музыкальный набор свистов объявлен сложной семиотической системой, а его носители — существами, обладающими интеллектом. Как проводятся исследования? Перед пленными сусликами появляется некий предмет, например красный шар, или пища, или человек. Суслики при этом издают некие сигналы. Если при повторении эксперимента сигнал не изменяется, делается вывод: такая-то серия звуков соответствует понятию «красный шар», такая-то обозначает пищу и т. д.

Итак, вы, двое мальчиков, встаньте, подойдите к кафедре. Смотрите, я вожу ручкой перед вашими глазами. Что вы на это скажете? Как, вы готовы подтвердить, что это ручка? А я бы спросил: «Чего этот пред валяет дурака?» Теперь я проведу перед вами самку. Произнесете ли вы слово, обозначающее половой акт, или будете недоуменно молчать, или заговорите о своем, например, о футболе? Если так, то на основании результатов эксперимента я вынужден сделать заключение: звуки, издаваемые вами, значат не более, чем гудение холодильника, посему в статусе наделенных интеллектом существ вынужден вам отказать».

Облегченно вздохнув и записав расписание на всю неделю, я вышел на улицу. Шел пешком: город моей юности мало изменился. Подумал, с какой точностью судьба вновь заставила меня заниматься любимым делом. Но что значит «любимым»? Именно то и значит, что судьба всякий раз поворачивается так, чтобы я мог видеть яснее и рельефнее весь клубок противоречий, которые заключены между понятиями «действительность» и «описание действительности». Звуки, производимые человеком под видом речи, в девяноста случаях из ста являются «белым шумом», т. е. несут ноль информации. Но иногда все же мы прибегаем к словам взаправду, и как выразить цель, с которой мы это делаем, при помощи тех же зыбких слов? Нечто, ощутимо и страшно, колеблется в моей глубине, я набрасываю на это покров слов, чтобы видеть — или чтобы суметь отвести взгляд? Первый, с кем имею дело, когда записываю сон, или мысль, или чувство — это я сам. Но действительно ли я хочу донести до себя брызги, остатки той волны, что звалась мыслью или чувством? В пространстве между мной и белым листом бумаги обитает некий дух, он водит моей рукой, когда я пишу, и я не могу быть уверенным, принадлежит то, что я пишу, мне или ему, соратник он мне или соперник. Разве речь — имя этому духу, или, вернее, разве дух, как морской змей, обитает в глубинах речи?

Так я шел и остановился как вкопанный, когда в памяти вдруг всплыло имя профессора Панаева в рамке некролога. Я вспомнил даже ностальгическую грусть, которая меня охватила, когда прочел о его смерти и осознал, как много лет прошло с тех пор, когда я был юным. Может быть, сегодня не он лобызал меня? Я обознался, разумеется. На чем же держится вера в достоверность происходящего с нами, подумал я, если малейшая случайность, как то рассеянность, или сонливость, или недуг — и действительность делает крен, мелькает цветным пятном, пазлами, рассыпанными в траве.

Я встретил знакомого. Мы поболтали. Он удивился моему цветущему виду. Он выразил сожаление или соболезнование по этому поводу. Я не успел оскорбиться. Рядом затормозила машина, которую я хорошо запомнил, как запомнил и чудовищную сумму долга — и мой собеседник, растерянно и бледно улыбнувшись, погрузился в нее, как в трясину, и машина рванула с места. Я пригладил забившееся под рубашкой сердце и зашагал дальше.

На следующей лекции я с воодушевлением излагал новую идею: контакт между разноматериальными сущностями возможен, но только не средствами языка. Есть другой, более изящный путь. Ты слышишь знакомую мелодию, ты случайно открываешь нужную книгу, встречаешь нужного человека, твои сны полны иносказаний, даже твои обмолвки — все ведет тебя к определенной идее, или поступку, который, даже будучи сделан, остается неизбежным, крепко впаянным в судьбу, и ничто не выдает вмешательства извне, подсказки. Подталкивание под локоть почти неощутимо — но разве это не форма языкового контакта, более действенная и лишенная лжи, от которой не свободен ни один жест человека?