Десятый голод - [13]

— Мальчик мой, ты жив-здоров? Я целый месяц не отхожу отсюда, днюю здесь и ночую… Я сапоги принес, вот тебе сапоги! А вот одежда, вот одеяло! — Он гремит наверху решеткой, начинает сбрасывать барахло. Я же вовсю шурую багром, цепляю крюком застрявшие вещи и тащу на себя. Покуда все прибывает, уходит уйма драгоценного времени: свидание короткое, пять минут…

— Моя машина человека убила! — кричу я в слезах наверх.

— Я знаю, прекрасно слышу тебя, не плачь, мой мальчик!

— Надо найти тебе ребе Вандала, папа, ты слышал о нем?

— Я все пороги у ребе Вандала истоптал, он все знает! Он говорит, ты должен узнать что-то важное у какого-то Фархада…

— Передай ребе, я все узнал уже! А кто такой Станислав Юхно?

— Бывший каратель, из ссыльных… Полицай бывший, будь осторожен, Иешуа!

И все, конец! Опять грохочет решетка, отца уже отогнали.

Потом я сижу на нарах и изучаю свалившийся с неба клад: сапоги, одеяло, теплую одежду. Нахожу в кастрюльке горячий, дымящийся плов, укутанный в полотенце. Это мама, моя мама! Я ем и плачу. Даже не спросил у отца, а что с ней, не слегла ли, бедная, с горя? Запускаю в плов грязные лапы и ем, неотступно слежу за Васеной и ем, обжигаясь. Теперь я вижу это лицо по-новому: отекшее, землисто-серое, висячий нос, прокуренные, обвисшие усы. Так вот что означали все его «Тра-та-та!»? Какой мерзавец, Боже ты мой, — бывший каратель… Да, но откуда знает ребе, что вместе со мной гниет в зиндане бывший мулло-бача Фархад, которому известна тайна пергамента «Мусанна»? И почему эту тайну именно я должен узнать?

К черту, Иешуа, с тебя достаточно на сегодня, говорю я себе. Ты вкусно поел, впервые насытился, и есть у тебя одеяло. Вот и согрейся, укутайся, спи… О тебе, ты слышал, пекутся! Сам ребе Вандал тобой занимается.

Я засыпаю и улыбаюсь: вспоминаю стихи, услышанные сегодня утром от Фархада: «Навозный жук имеет поддержку от своего рода, / У меня же — ни родины, ни поддержки…» Нет, думаю, что-то я здесь перепутал.

Последняя ночь в зиндане, я плохо на сытый желудок соображаю. Ворчу, раздраженный, на конвоира: пришли, вынули из теплого одеяла… Я ухожу из камеры навсегда, но еще не знаю этого. На мне сапоги, телогрейка…

В кабинете Чингизова полно народа. Тут и вчерашние близнецы-чекисты, и судебный фотограф, увешанный аппаратами, — всегда выезжает с нами, щелкает меня в разных позах возле «места происшествия». Я киваю фотографу, мне он симпатичен по крайней мере… А вот усатый пожилой милиционер с равнодушной рожей.

Понимаю, что допроса не будет, долго мы здесь не задержимся. Куда же поедем сегодня?

Чингизов говорит, что следствие пошло мне навстречу. У меня хорошие характеристики, моя биография без сучка и задоринки, почему бы человеку не облегчить его горькую участь?

— Со Станиславом Юхно у вас действительно ничего не было общего, но дело в том, что кое-кто в Бухаре был ему личным врагом, и этот враг свел с ним наконец старые счеты… — Чингизов глядит на меня странными, подлизывающимися глазками. — Да, сумел свести с убитым старые счеты! Сама же картина содеянного преступления постепенно стала ясна следствию: в ту ночь, Калантар, вы все-таки находились под гипнозом! Под сильнейшим внушением убийцы! И стали слепым орудием в его руках. Подобные проделки, кстати, давно известны криминалистике…

Это мне ясно, кто «убийца» — они под ребе давно копают, это я слышал уже от Васены: «…Трепещут, как сучий потрох…» И вдруг доходит, и хочется крикнуть: «Да что вы плетете, какой гипноз? На сей предмет меня уже проверяли. Врачиха Белоцерковская ясно вам написала: „И. Калантар гипнозу не поддается“. Выходит как раз наоборот, это вы хотите использовать меня в ваших преступных целях!» Но не могу, не в силах им этого крикнуть, воля моя действительно парализована.

Чингизов же, крыса, внушает мне дальше:

— Ваша судьба зависит теперь целиком от вас, от трезвой оценки всей ситуации. Если вы с этим справитесь по-разумному, то со скамьи подсудимых можете пересесть на скамью свидетелей обвинения… Итак, мы требуем беспрекословного подчинения следствию, все же прочее вам станет ясно по ходу сегодняшней нашей работы. Не будем терять времени — поехали!

Ноги мои подкосились, я опускаюсь на табурет: ехать я никуда не хочу, это же форменное насилие! Но тащат меня куда-то, я слабо сопротивляюсь. Потом обнаруживаю себя в милицейской машине. Как в дурном сне… Неужели я сплю еще?

Машина летит на бешеной скорости, а город мертв: визжат шины, нещадно терзаемые на поворотах… Потом высаживаемся… Я вижу вдруг родную «Победу», вижу свою улицу, родной дом, успеваю подумать: «В двух шагах от меня спят родители. Проснитесь!..»

Быстро и деловито группа наша распалась: фотограф навинтил вспышку и снял аппарат, пожилой милиционер засеменил на угол — перекрыть движение на нашу улицу, и уже объясняет мне все Чингизов, а оба чекиста, склонив головы, настороженно слушают — верно ли чучмек это тонкое дело мне излагает?

— Вот твоя связочка, крепко держи ее! — Вручает он мне ключи от машины и подлым, бессовестным голосом продолжает: — Глаза у тебя бессмысленны, полуоткрыты, машину ты отпираешь, садишься в нее, отпускаешь все рычаги. Огней же не надо включать, не надо заводить мотор — сама пускай катится… Стоит внизу манекен возле дерева, видишь? В него ты и втюришься! Спокойно выходишь потом, спокойно поднимаешься к дому: голова твоя по-прежнему вздернута, глаза так же бессмысленны…