Десять страниц из истории музыки - [55]

Вторая часть симфонии выражает другой фазис тоски. Это то меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь дома один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились целым роем воспоминания. И грустно, что так много уже было, да прошло, и приятно вспомнить молодость. И жаль прошлого, и нет охоты начинать жизнь сызнова. Жизнь утомила. Приятно отдохнуть и оглядеться. Вспомнилось многое. Были минуты радостные, когда молодая кровь кипела и жизнь удовлетворяла. Были и тяжелые моменты, незаменимые утраты. Все это уже где-то далеко. И грустно, и как-то сладко погружаться в прошлое…

Третья часть не выражает определенного ощущения. Это капризные арабески, неуловимые образы, которые проносятся в воображении, когда выпьешь немного вина и испытываешь первый фазис опьянения. На душе не весело, но и не грустно. Ни о чем не думаешь; даешь волю воображению, и оно почему-то пустилось рисовать странные рисунки… Среди них вдруг вспомнилась картинка подкутивших мужичков и уличная песенка… Потом где-то вдали прошла военная процессия. Это те совершенно несвязные образы, которые проносятся в голове, когда засыпаешь. Они не имеют ничего общего с действительностью: они странны, дики, несвязны.

Четвертая часть. Если ты в самом деле не находишь мотивов для радости, смотри на других людей. Ступай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отдаваясь беспредельно радостным чувствам. Картина праздничного народного веселья. Едва ты успел забыть себя и увлечься зрелищем чужих радостей, как неугомонный фатум опять является и напоминает о себе. Но другим до тебя нет дела. Они даже не обернулись, не взглянули на тебя и не заметили, что ты одинок и грустен. О, как им весело, как они счастливы, что в них все чувства непосредственны и просты! Пеняй на себя и не говори, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Веселись чужим весельем. Жить все-таки можно».

В основе Четвертой симфонии лежит та же идея борьбы добра и зла, идея постоянной борьбы человека за жизнь, счастье, радость, что и в «Грозе», «Ромео и Джульетте», «Франческе да Римини», но выражена она еще более остро, драматично.

Вскоре после Четвертой симфонии Чайковский закончил и оперу «Евгений Онегин». Оба эти творения стали вершинами московского периода творчества композитора, и он вполне сознавал их значение. В одном письме он написал: «Я испытываю сегодня большое наслаждение от сознания, что я окончил два больших сочинения, в которых, мне кажется, я шагнул вперед и значительно».

Конечно, путь Чайковского к опере был трудным. О нем сложилось мнение как о композиторе, которому чужд оперный жанр. Но он упорно шел по этому пути. В письме В. В. Стасову он писал: «…У меня на этой дороге намечена станция: опера, и что бы Вы мне ни говорили, многоуважаемый Владимир Васильевич, про мою неспособность к этому роду музыки, я пойду своим путем, немало не смущаясь».

Его, действительно, неумолимо влекло к опере. Он сам об этом говорил: «…есть нечто неудержимо влекущее всех композиторов к опере: это то, что только она одна дает вам средство общаться с массами публики… Естественное побуждение расширить круг своих слушателей, действовать на сердца по возможности большего числа людей».

Мы должны понимать, что ни одна опера не сможет вместить всего «Евгения Онегина» Пушкина. Поэтому и Чайковский остановился на лирической стороне романа. Петр Ильич раскрывает в своей опере отношения Татьяны, Онегина, Ольги и Ленского. Все это разворачивается на фоне замечательных картин русского быта.

Еще даже не закончив оперу, Чайковский волновался, как сложится ее сценическая судьба. Он понимал, что опера явно не подходила для казенной императорской сцены. «…Мне нужна здесь не большая сцена с ее рутинной условностью, с ее бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, с ее махальными машинами вместо капельмейстера и т. д. и т. п.», — писал он.

Петр Ильич еще больше переживал о составе исполнителей: «…Где я найду Татьяну, ту, которую воображал Пушкин и которую я пытался иллюстрировать музыкально? Где будет тот артист, который хоть несколько подойдет к идеалу Онегина, этого холодного денди, до мозга костей проникнутого светской бонтонностью? Откуда возьмется Ленский, восемнадцатилетний юноша с густыми кудрями, с порывистыми и оригинальными приемами молодого поэта а lа Шиллер?»

Поэтому постановка оперы произошла в консерватории. Все партии были поручены неопытным, но не испорченным рутиной ученикам под управлением Рубинштейна и Танеева. Это было событие из ряда вон выходящее. К сожалению, опера не имела успеха. Главная причина этого то, что она была слишком необычной для публики, приученной к пышным роскошным спектаклям. Нашлись и люди, которые упрекали Чайковского в «порче» пушкинского романа. Но музыка оперы брала свое, и произведение стало постепенно завоевывать признание.

Последние 15 лет жизни Петра Ильича — годы расцвета его творчества и признания его музыки во всем мире. В истории русского музыкального искусства до него не было ни одного композитора, который при жизни добился бы всеобщего признания и мировой славы. «Я артист, который может и должен принести честь своей Родине. Я чувствую в себе большую художественную силу, я еще не сделал и десятой доли того, что могу сделать. И я хочу всеми силами души это сделать».