Дерзай, дщерь! - [39]
Кажется, наступает время, когда никого уже не пугает угроза подмены, профанации святого дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле «обожается», занимает Божие место: «Ой, спаси Вас Господи, батюшечка, Вы помолились и все уладилось!»; «Он меня буквально спас, буквально!»; «Я только на его службы хожу. Тогда и помолюсь, и поплачу; а если кто другой служит как бревно стою»; «Богу не угодишь, батюшка отмолит, а батюшке не угодишь кто тебя отмолит?»; «Он прозорливый… не веришь? Смотри, как бы с тобой чего не случилось, он всё про всех знает, наш отец!». И так произносят слово «отец», что невольно всплывает в памяти: «отцом себе не называйте никого на земле» [149].
Живут послушницами в мужских монастырях, терпя их суровость и неуют, и, как «незаконные», мирятся с притеснениями, откровенной неприязнью остальных братий, используются на самых черных, тяжелых работах, например, по двенадцать часов в день подносить кирпичи или очищать их от старого раствора; а на жалобы батюшка отвечает криком и угрозами отправить домой, отказывает в исповеди, сплошные недоумения и безутешные рыдания.
Описывая в цитированной книге момент своего пострига, автор любуется новым именем: «Олимпиада, любимая и любящая духовная дочь Иоанна Златоуста, к которой он писал письма из ссылки: в них видна вся их взаимная любовь и тоска Олимпиады по духовному отцу во время разлуки… так вот какое имя дал мне батюшка!». Она вспоминает, как подавала ножницы батюшке, взгляд батюшки, довольную улыбку батюшки; ну не обидно ли: обьятия Отча сузились и умалились всего лишь до объятий батюшки.
О женских обителях обожаемые отцы отзываются с высокомерной категоричностью: «Какие сейчас монастыри! Старцев нет, стариц и подавно, игуменья только администратор, одни труды и бабьи свары!».
О. Кирилл (Павлов) в свое время с тонкой деликатностью высказывался на эту тему: «Не знаю… надо самому лично побывать в женских обителях и посмотреть на их духовную жизнь, чтобы сделать какое-то заключение… Хоть и скудна в духовно-нравственном плане жизнь в возрождающихся обителях, но все-таки там собрана община во имя Христово. И если человек пришел туда с целью спасения своей души, думаю, Господь, имиже веси судьбами, будет подавать ему и утешение, и подкрепление, и совершенствование в духовной жизни» [150]. Наверно, нужно всю жизнь провести в Лавре, где тоже не всегда тишь да гладь, чтобы приобрести опыт мудрой осторожности. Зато младостарец с пятилетним священническим стажем фактически внушает воспитанницам, что грамотное окормление можно иметь лишь при его ногу и вообще Дух дышит на одном его приходе в центре столицы.
Если же чада все-таки устремляются в монастырь, подданства, так сказать, они не меняют, и держись, игуменья! «Почему ты жуешь все время?» – «Нам батюшка благословляет… Чтоб не унывать.» – «Отчего же ты непрерывно унываешь?» – «Я только батюшке могу это сказать!» – и надменный взгляд, и дерг плечиком, и увлажнились глазки. В наши дни, когда в монастырях трапезуют до четырех раз в день, любвеобильный батюшка подражает преподобному Серафиму, оделявшему голодных дивеевских сестер знаменитыми ржаными сухариками, погрызть и заморить червячка.
Наговаривают сумасшедшие деньги, изливая жалобы и выслушивая наставления батюшки по телефону, воруют из церковных кружек, чтоб купить батюшке подарок, инсценируют тяжелый недуг, чтобы попасть в больницу, а оттуда сбежать, конечно, к батюшке, он-то поймет, пожалеет и образ его еще ярче засияет на фоне монастыря-освенцима.
«Охранитесь от пристрастия к наставникам», – призывает святитель Игнатий. Легко сказать, но как последовать его словам? Может быть, единственное радикальное средство – спастись бегством?
«Ничего не помогает», – грустно усмехается Т. – даже когда сознаешь. Меня к нему старец благословил в Лавре, тем и оправдывалась. Ну, стала замечать, что нравится исповедоваться, что ищу его глазами все время, что интересничаю, даже стараюсь ничего такого не делать, о чем стыдно ему рассказать. Молилась… ух, молилась! Состояние такое бывало… возвышенное, теперь только, спустя годы, понимаю: ведь и молилась не Богу, а для него».
Ох, как похожи мы на чеховскую Душечку: жила с лесоторговцем – снились горы досок, вышла за ветеринара – увлеклась ветеринарией. М.Т. однажды ясно поняла, что духовник стал стеной между ею и Богом и придется заклать эту привязанность, как Авраам Исаака. Но тянула и тянула, пока Господь Сам всё не устроил: перевели его.
Когда, при большевиках, посадили ее духовника, Л. впала в тоску и отчаяние: «Ну, будто карабкалась по лестнице, прислоненной к стене, а стена рухнула». Но задумалась, почему так попущено, и поняла, и не искала с тех пор земной опоры, и всем советовала выбирать священника попроще, но добросовестного, который примет исповедь и разрешит от грехов, а ожидать большего нечестно пред Богом.
Разбойник в доме
Пересмотрите все мое добро,
Скажите – или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке – лишь горстка пепла!
Марина Цветаева.
На заре перестройки в популярном толстом журнале напечатали повесть из церковной жизни: весьма развитая героиня постарше бальзаковского, но еще цветущего возраста, находясь в религиозном поиске, посещает мужской монастырь, где вроде занимается чем в монастыре положено: выстаивает богослужения, читает духовные книги, любуется природой. Но в конце игумен, к которому она часто обращается с богословскими вопросами, сурово просит ее покинуть обитель. Всё на полутонах и намеках, однако ясно, что несчастный монах влюбился в прекрасную во всех отношениях даму, то бишь паломницу, от лица которой ведется рассказ.
