Деревянные башмаки - [9]

Добрым и степенным человеком был старый холостяк Дзидорюс: почти никогда не ругался, не сердился и редко сидел дома. Вернется, бывало, с поля, поужинает и уйдет вперевалочку к вдове Ядвиге — в карты играть.

Однако же вся беда в том, что не он был тут настоящим хозяином. На имя Дзидорюса только бумаги из волости приносили, а все хозяйство вела и нас шпыняла старая дева Агрипи́на, сестра Дзидорюса. Надо не надо — вечно она спешила, надрываясь, суетилась, хватаясь то за одну, то за другую работу. Высокая, сутулая, то ли от работы, а может, из-за своего роста, Агрипина, казалось, таскала на спине невидимый мешок. Мешок прохудился, бобы из него сыплются, а женщина кипятится, торопится, их подбирает…

Из-за этой никчемной суеты юбка на Агрипине постоянно перекручивалась набок, блузка выбивалась наружу, косынка сползала.

Как Дзидорюс не мог без табака, так Агрипина не в силах была и дня прожить без брани и крика. Каша ли пригорела, сено дождем залило, ость в глаз попала или ногу тетка ушибла — вечно ей другой виноват, вечно нам отдувайся. Полосатика метлой огреет, бедняге Кудлатику ногой наподдаст или мне кулаком по спине съездит — вот и отдушина, сразу у Агрипины на душе полегчает. Если уж сам Дзидорюс побаивался строптивой, то что говорить о нас, троих сиротах.

Пес Кудлатик появился здесь несколько лет тому назад, после того как цыгане утащили у Клевинскисов всех кур. Когда Дзидорюс привез его, тот только начинал тявкать. Хозяин сколотил ему конуру и поселил на привязи под забором. Однако другие воры больше не появлялись, и пес был нужен лишь для того, чтобы Агрипина срывала на нем зло. Неужто даром будешь собаку кормить…

Похоже, Кудлатик с пониманием относится к своим обязанностям — не ропщет, терпит. Еще издалека он узнает по стуку деревянных башмаков — клумп — хозяйку и знает, чего ему ждать. «Сейчас лупить начнет», — догадывается Кудлатик, только не может решить, спрятаться ли ему в конуре или подползти ближе, виляя хвостом. Притаишься в конуре — хозяйка обзовет лодырем, нахлебником, вытащит за цепь наружу, отдубасит ногами, наорет; выбежишь ей навстречу — снова попадает: нечего, мол, под ногами путаться.

Кудлатик все сносит, а ему так хотелось бы, сбросив цепь, побегать по полям, по лесам, погоняться за зайцами или, на худой конец, кур во дворе попугать, но никто не отпускает его ни днем ни ночью. Мерзнет он в зимнюю стужу, жарится в летний зной, и все в той же конуре, все под тем же утопающим в навозной жиже хлевом. Он бы повыл, ох, как повыл бы ночью на луну, да громко скулить Кудлатику тоже запрещено. Вот и залезает пес в конуру, продрогший, голодный или побитый, и негромко, протяжно хнычет, скулит и ждет меня, своего утешителя…

Я приходил к нему обычно по вечерам и приносил что-нибудь вкусненькое. Но если Кудлатику перед этим задавали трепку, он даже меня не подпускал близко. Только рычал, а к пище не притрагивался.

Совсем по-другому встречал меня пес, когда я, получив нахлобучку от Агрипины, приходил к нему поплакаться. Тогда он клал голову мне на колени, лизал руки и глядел такими умными глазами, будто все понимал, будто это был отзывчивый человек, чудом обращенный в пса.

Порой, откуда ни возьмись, к конуре с мяуканьем приближался еще один жилец Агрипины — кот Полосатик. Пес разрешал ему полакать из своей миски, погреться в солнечный день на крыше конуры и не сердился, когда Полосатик, раззадорившись, цапал его за хвост.

Мы с Полосатиком тоже прекрасно уживались, хотя он и не знал, что я спас его от гибели.

Появились у нас в прошлом году на сене пятеро котят, крохотных, как мышата, со слепыми, точно заспанными глазками. Агрипина услышала писк и велела мне разыскать котят, сложить их в картуз и закопать. Я тогда выбрал самого хорошенького и спрятал его глубоко под стрехой. Четырех котят Агрипина закопала живьем в саду под яблоней, а пятый снова принялся попискивать на сене.

— Слышишь? — грозно спросила на другой день за обедом Агрипина.

— Ничего не слышу…

— Вот и снова не слышишь?

— Не слышу.

Агрипина трах меня кулаком по спине:

— Я вот тебе задам «не слышу»! Нашелся тут кошачий благодетель… Ступай и сними его оттуда немедленно!

Я влез наверх, посидел на сене и снова спустился.

— Не нашел, — говорю. — Сама ищи, если хочешь.

Через две недели котенок объявился сам. Веселый, резвый, темно-полосатый, только лапки до половины белые, как в сметане. Агрипина и та при виде котенка не рассердилась:

— Пусть живет — старая-то кошка сдохла, пусть мышей ловит.

Так собрались втроем добрые приятели — кот, подпасок и пес.

Вечером, пригнав коров и овец, я заставал у ворот Полосатика, который уже поджидал меня. Приятно, что хоть кот по тебе скучает, ждет, выходит навстречу… Зимой, в мороз, Полосатик проскальзывал ко мне в каморку и, тщательно вылизав лапы, чтобы не измазать простыню, вспрыгивал на постель.

Я, бывало, притворялся спящим, ждал, что Полосатик будет делать. Он тыкался холодным носишкой мне в щеку и принимался мурлыкать на ухо: «Прими, приятель, я продрог… прими, приятель, я продрог…»

Он устраивался в изножье кровати и дремал, мурлыкал все реже и реже, грея пушистым тельцем мои ноги. Но стоило мне пошевелить пальцем ноги, как он, решив, что с ним хотят поиграть, ловко хватал меня за этот палец, обвивался вокруг стопы — казалось, того и гляди, изгрызет, исцарапает всю ногу. Только котенок никогда больно не царапался и не кусался. А если ненароком и задевал коготком, то тут же, прося прощения, лизал царапину и с мурлыканьем ждал, когда я снова шевельну пальцем.