Деревянные башмаки - [7]
Помню, воскресенье тогда выдалось жаркое до одури. Лопату я взял, а вот картуз оставил дома. Долго бродил я по выгону и все никак не мог отыскать ту злополучную яму. И зачем только я не пометил ее камнем или хотя бы комком земли? С горем пополам я наконец нашел ее, стал копать и тут услыхал рокот. Низко над деревьями пронеслись три огромных самолета. На крыльях у них были нарисованы не звезды, а страшные черные кресты. И не успел я опомниться, как неподалеку несколько раз так грохнуло, что земля задрожала.
Бросив лопату, я помчался домой — а там ни души. Некому рассказать про увиденное, некого расспросить. Лишь спустя некоторое время из густых лопухов, что росли под забором, поднялась перепуганная тетя. Она тоже не знала, что происходит. Вскоре прибежал кто-то из соседей и сказал:
— Даукинтисов убило! Гитлер напал!
Вернувшись из местечка, дядя сказал, что немецкие самолеты бомбили станцию, железнодорожный мост и попали прямо в новую избу Даукинтисов. Так и не откопал я тогда лягушонка. Началась война…
Немало воды утекло с тех пор, многое забылось, а тот лягушонок холодным камешком до сих пор лежит у меня на сердце. Вот почему, боясь снова обидеть какое-нибудь живое существо, я никогда больше не трогал ни кузнечика, ни птицу, ни крохотного муравьишку.
МОИ КРОЛИКИ
Это были два мягких пушистых крольчонка: один дымчатый, а другой черный, как крот, только мордочка и короткий хвостик белые. Я сам их выбрал из кучи собратьев и, заплатив Юо́засу двенадцать марок, понес в холщовой котомке домой.
«Не буду таскать их за уши, как Юозас, — думал я по дороге. — А как пообвыкнутся, и взаперти не буду держать. Выпущу в загончик — пусть едят траву на здоровье».
Я бы давно обзавелся парочкой длинноухих, если бы не умерла мама. Она обещала купить, когда выздоровеет, да я так и не дождался… Дядя Игна́тас иногда давал мне, подпаску, за усердие марку-другую, и вот наконец я скопил на покупку…
Я не мог нарадоваться на свое приобретение — остановился и приоткрыл котомку. Кролики жмурились от света и испуганно жались друг к другу.
— Не бойтесь, мои маленькие, не бойтесь, — сказал я им и стал гладить их пушистые спинки, уши, подбросил немного сорванного тут же клеверу.
Дома я выпустил своих кроликов в будку, которую сколотил заранее, и придумал им имена: одного стал называть Сивкой, а другого — Белолобиком.
За две недели крольчата заметно подросли, освоились и захотели играть, поэтому в будке им сделалось тесно. Каждое утро я выпускал их во двор, а вечером, пригнав скотину, ловил и запирал на ночь.
Как-то вечером после долгих поисков я обнаружил Белолобика в куче хвороста, а Сивку так и не смог найти.
— Помолись святому Антонию, — посоветовала тетя Ане́ле.
Когда у нас что-нибудь пропадало или хворала скотина, тетя непременно молилась под образом святого Антония, заказывала обедню в костеле или раздавала милостыню нищим, чтобы те помолились святому угоднику.
— Отче наш, иже еси на небеси… — шептал я слова молитвы, бродя по огороду. — А вдруг Сивка в малинник забрался?..
«Что, если его кто-нибудь в хлеву запер?» — строил я догадки, не найдя кролика и в малиннике. Но в хлеву Сивки тоже не было. Я облазил все укромные уголки под забором, все закоулки, пока не стемнело, но мне не хотелось ни есть, ни спать. Целую ночь напролет я вздыхал и ворочался, как на горячей сковородке, а поутру услышал голос тети:
— Вставай, солнце уже высоко. День обещает быть жарким, от оводов спасу не будет, коровы совсем взбесятся.
— Встаю, встаю, — ответил я спросонья, а сам не мог оторвать голову от подушки.
— Говорят, зайчишку твоего вчера соседский кот Кривоглаз приволок, — вспомнила тетя.
Тут-то я вскочил как ошпаренный и, наскоро одевшись, помчался к соседям. В амбаре и впрямь лежал растерзанный Сивка, а кот, завидя меня, вскочил на сушильню и стал недовольно вилять хвостом.
— Ты у меня попомнишь, злодей! — воскликнул я сквозь слезы и запустил в него старой метлой. Однако Кривоглаз, будто дразня меня, облизнулся, уселся поудобней и принялся умываться.
По дороге домой я нарвал Белолобику росистой кашки и отнес в будку. В одиночестве кролику было скучно, он царапал дверцу клетки — просился на волю.
— Не могу я тебя выпустить, бедненький ты мой, не могу, — втолковывал я ему. — Покуда этот паршивец Кривоглаз жив, нам не жизнь. Ты подожди, вот коров пригоню, принесу тебе немного хлебца…
Со временем я позабыл про несчастного Сивку, а Белолобик подрос, и ему все труднее было усидеть в его будке. Решив, что коту с ним не справиться, днем я выпускал своего любимца во двор.
Кролик буянил все безудержнее, порой исчезал невесть куда и, бывало, даже ночевал на дворе. Ясное дело, я не знал покоя. Разыскивая Белолобика, обещал мысленно святому Антонию, что в воскресенье, когда будут собирать пожертвования, брошу и я заработанную где-нибудь марку, лишь бы мои молитвы сбылись.
Однажды кролик снова куда-то сгинул. Прошел день, потом другой, но Белолобика не было.
«О святой Антончик, — молил я про себя, — отыщи моего единственного кролика. Я отдам тебе все деньги, что заработаю. Вот приедет дядя Игнатас с базара, я ему лошадь распрягу, сапоги с него сам сниму… А если дядя будет навеселе, глядишь, и получу от него марку…»
