Деревянные башмаки - [43]

Звонок на урок.

Алдуте снова садится за парту, подпирает руками голову и внимательно следит за каждым возвращающимся в класс. Может, Зигмас? Он сидит в соседнем ряду. Ведь не могли же устроить такое свинство девочки, сидящие перед ней. Гинтас, по обыкновению, неопределенной ухмылкой отвечает на Алдонин взгляд, в шутку замахивается на нее мячом и садится на свое место.

— Эй! — слышит она минуту спустя. — Кто в моих книгах рылся?

В это время входит учительница английского языка. Гинтаутас дергает Алдону за косу:

— Ты обыск делала?

— Я.

— Гляди, — показывает он. В просветах между пуговицами его полосатой рубашки виднеется синяя тетрадка.

— Sit down, — говорит учительница.

— Негодяй! — бросает Алдуте Гинтасу.

— Jes… — спокойно соглашается тот.

Алдуте видит, что злостью ничего не добьешься.

— Гинтас, отдай, ну Гинтя́лис… — умоляет она.

Гинтас молчит. Немного времени спустя протягивает Алдуте записку: «Не проси, так скоро не получишь. Трофей еще не изучен. По дороге домой продиктую условия. Укрепляй свой дух и жди у речки».

После уроков Гинтаутас отправился к речке, остановился возле мостика, поджидая Алдону, и отыскал взглядом буквы «АБ», которые он в прошлом году вырезал на перилах. Алдуте наверняка не раз касалась перил своей нежной рукой, но букв, пожалуй, не заметила.

Гинтаутас вспомнил про тетрадку, и его снова охватило любопытство: захотелось прочитать ее от начала до конца. Но в это время показалась запыхавшаяся Алдона.

— Ну! Быстренько давай тетрадку сюда, и я пошла.

— Постой… — усмехнулся он. — Я еще не все прочитал.

— Ты не имеешь права это читать. Гинтас, ну отдай… Добром прошу.

Гинтас с нескрываемым восхищением глядел на ее губы, глаза, теннистые тапочки, белые носки и улыбался.

— Скажи, Гинтас, — продолжала она, — за что ты меня ненавидишь? За что терзаешь?

— Это ты ненавидишь, а не я…

— Брось хулиганить, отдавай скорей. Иначе я твоей матери пожалуюсь. К твоим родителям пойду, честное слово.

— Милости просим… На нашу косулю поглядишь…

— Сейчас о тетрадке речь.

— А мне так хочется, чтобы ты пришла… — у Гинтаса ни с того ни с сего запылали уши, и он перевесился через перила, будто желая коснуться ими воды.

— А если я пообещаю, что приду, отдашь? — спросила Алдуте.

— Вряд ли… Я для тебя наказание почище придумал.

— Наказание?! За что!

— В воскресенье в школе вечер — придешь?

— Не знаю, погляжу…

— Хочешь, не хочешь — придешь, — сказал он, теребя портфель. — Я буду ждать тебя тут ровно в полдевятого. Потанцуем… А потом я провожу тебя домой и верну твою тетрадку — не съем же я ее в самом деле…

— А если я не приду?

— Тогда попробую съесть… Буду хулиганом, дрянью, ослом и так далее.

Боясь, что Алдона, чего доброго, расплачется, Гинтас круто повернулся и, улыбаясь, пошел прочь. Пройдя довольно большое расстояние, он вытащил из-за пазухи тетрадь и, замедлив шаг, просмотрел написанное он начала до конца. За названиями государств и столиц шли цветочки, монограммы и смешные кривоносые рожицы, под которыми было написано: «Абориген», «Страшила» или еще какое-нибудь его прозвище.

Ему доставляло радость видеть на каждой странице упоминание о его персоне. Злые прозвища в Алдониной тетрадке казались Гинтасу забавными и приятными комплиментами. Ласковые, добрые слова отчего-то скромнее злых точно так же, как соловьи и жаворонки пугливее нахальных ворон или сорок. «Эй, ты, мокрая курица, — тычет он Алдуте в спину, — покажи решение задачки». — «На, — слышится в ответ, — только не заляпай снова своими жирными лапами…»

Эту тетрадку Гинтас схватил вовсе не для того, чтобы копаться в чужих тайнах. Он хотел тайком написать ей что-нибудь приятное, то, чего он не решился бы высказать вслух. Но вот, открыв тетрадку, он прочитал последний секрет Алдуте и, вспыхнув, сунул тетрадь за пазуху.

Желая объяснить все, как было, Гинтаутас в тот же вечер сел писать Алдуте письмо.

«Ночь, тишина. Все сладко спят, а я надумал…»

Нет, не те слова. Гинтас перечеркнул крест-накрест написанное и стал слушать, как по стеклу барабанит дождь. «Ночь, тишина, — снова назойливыми мухами сели на бумагу те же слова. — На небе замерцали звезды. А я сижу в комнате один-одинешенек…» Тьфу!.. Гинтас разорвал лист и швырнул в угол. Потом долго листал томик стихов Саломеи Нери́с, все искал вдохновения и наткнулся на такое четверостишие:

Тебе я весны первый день подарю

И нежных фиалок букет этот скромный.

И с ветром весенним я ввысь воспарю.

Давай улетим — в мир душистый, огромный.

Именно это Гинтас и хотел сказать Алдуте. Именно это. Этими стихами он и начал свое письмо, и написал в нем много слов, которые напоминали соловьев… «…Ты, — писал Гинтас, — похожа на косулю, которую я растил зимой и которую я так хотел, чтобы ты увидела, погладила. Но вчера я выпустил ее в лес, и она не вернулась. Нынче в лесу так хорошо, а осенью она, наверное, вспомнит обо мне и вернется на зиму к нам. Я слышал, что и ты на все лето уезжаешь в Палангу. А я останусь дома и буду очень-преочень ждать осени…»

Окончив черновик, Гинтас аккуратно переписал все начисто, и, лежа потом в постели, долго думал о предстоящем воскресенье, о том, как Алдуте будет танцевать с ним вальс, который он недавно разучил, и как он прочитает ей свое письмо.