Деревня Пушканы - [14]

— Сулили, ну и что с того, а другие так же сердито говорили, что ничего из этого не выйдет. Землю отнимать нельзя. И ксендз… — вздохнула Урзула, жена Юриса Сперкая.

— Сколько раз слова ксендза уже переиначивались? — кинулась Гаспариха защищать приходского пастыря. — Да разве мало слышащих то, чего никто и не говорил?

— Кое-где в Видземе и Курземе землю уже выделяют, — продолжала Барбала. — Кто успеет первым, тот лучший кусок отхватит.

— Эти разговоры о разделе земли я за чистую монету не принимаю. — Сперкаиху нельзя было переубедить. — С чего это вдруг такие золотые времена настали, что беднякам и поденщикам землю раздавать начнут?

— Ты хочешь всех умней быть! — рассердилась Барбала. — Если неправду говорю, так чего ради крейцбургские лютеране затеяли господские земли перемерять?

— Стало быть, в Крейцбурге уже господские земли мерят? — Гаспар протиснулся вперед… — Тогда уж… Тогда, конечно. Надо бы подумать. — Гаспар погладил заросший щетиной подбородок. — Как ты, Сперкай, считаешь?

— Как будто надо бы.

— Конечно, надо бы, — согласился и Тонслав.

— Может, к отцу писаря сходить, к старому Спарныню? По субботам писарь приезжает отца проведать… Если старому четвертинку отнести…

— Юрка Сперкай мог бы сходить…

— Мог бы, конечно.

— Дадим Юрке каждый по гривеннику. И на выпивку, и на табак хватит. К Спарныню он со стороны местечка пойдет, по дороге в Старую, мимо лавки Бартулана. Если у Бартулана четвертинки не найдется, так из большой бутыли нальет. Только мерку прихватить надо. А то поди знай.

— Старуха! — крикнул Гаспар жене. — Принесла бы Барбале и от нас! Сейчас же!

— Ох, господи, бог ты мой… — пыхтя, поднялась Гаспариха. — Как тяжело встать-то, как тяжело с места стронуться! Крестец болит, ноги болят, под ложечкой сосет… Аня, идем, принесешь, что я дам.

Когда Аня чуть погодя вернулась на двор Сперкаев с лукошком крупы и отрезанным во весь каравай ломтем черного хлеба, слушательницы нищенки уже разошлись. Остались лишь Курситиха и дети.

Анна положила хлеб Барбале в подол, помогла перевязать тряпицу, в которой нищенка хранила завернутую снедь, засыпала крупу в торбу и помогла Барбале привести себя в порядок. Поди знай, может, та еще что-нибудь расскажет. Вдруг про школы. В балтийских волостях, говорят, школ полно.

— Аня, Аннушка! — раздался с соседнего двора молодой женский голос.

— Моника!

За забором мелькнула полная, коричневая по локоть голая рука. И затем видна стала плотная девица с круглым лицом, выцветшими на солнце бровями и волосами.

— Ты — дома? Я сейчас, — Анна кинулась к калитке.

— Знаешь, ты ничуть не изменилась, — деловито сказала Анна, разглядев подругу, а про себя подумала, что Моника не только сама красива, но и красиво одета. Блузка в синюю полоску, юбка из купленной материи и белый фартучек. Да, суженая брата Петериса в самом деле красива.

— Останешься у нас насовсем или опять куда-нибудь уйдешь?

— Наверно, придется остаться. Курземские и видземские богатеи стали привередничать, батраков выбирают с оглядкой. В городах крупные фабрики закрылись, люди идут в деревню поденщиками.

— Нет, ты все же худее, чем прошлой весной. — Анна еще чуточку отступила назад и, скосив голову, рассматривала подругу.

— Болела. — По лицу Моники скользнула быстрая тень. Может, от дыма, низко валившего из трубы Сперкаев? И, видно, желая избежать лишних расспросов, она спросила сама. — А ты как живешь? В школу еще не попала?

— Да где там! Ради школы я готова отказаться от своей доли наследства. Может, когда Петерис вернется… он согласится…

— Ну, а что Петерис? Давал знать, когда дома будет? — словно между прочим спросила Моника.

— Ровно ничего. Знаешь, он писать не мастак.

— Не мастак, это точно… Ну ладно, об этом потом. Я прямо с дороги. — Моника вдруг заторопилась. — Мне еще по дому кое-что…

«Изменилась она все же… — Анна открыла калитку на улицу. — Раньше Моника другая была. Видно, боится чего-то, что-то скрывает».

2

От писаря Юрис Сперкай вернулся еще до захода солнца. Анна Упениек как раз шла с подойником из загона, когда он, потный, разопрев в толстом суконном пиджаке, толкнул калитку во двор.

— Скажи отцу, что я зайду, — постучал он суковатой палкой по плетню, завидев Анну. — И Тонславу скажи. Приду, только переоденусь с дороги.

— Антону тоже надо бы сказать! — Старый Упениек, узнав, что Сперкай вернулся, принялся искать под кроватью постолы. Он уже разулся, разделся, остался в одной рубахе. — Слыхала, что тебе сказали?

— Слыхала, — ответила Анна уже от двери. Ну, к Гайгалниеку она во двор не пойдет. Только постучит по забору.

У Тонславов ссорились. Сам с ремнем в руке угрожал Езупу, мать, прижимая обеими руками к подбородку фартук, что-то бессвязно бормотала и испуганными глазами смотрела на сына.

— Из-за военной службы, — шепнула Моника и за руку потащила Анну в клеть. — Езуп не хочет к ксендзу и мировому идти. Говорит, уж лучше в солдаты. За человека хотя бы считать будут. — В клети пахло слежавшейся соломой, сырой овчиной и плесенью. — Против отца пошел. Не хочу, говорит, посмешищем в глазах людей быть. Не свихнулся я, и пускай не пытаются дурачка из меня сделать. Велика беда, говорит, в солдаты пойти. Послужит несколько лет, ничего у него от этого не отвалится. Сыт будет, и одежа тоже целой останется. Хозяева теперь работникам онучей больше не дают, ничего, кроме жалованья. А в солдатах он на всем готовом жить будет. А все разговоры о войне — одна пустая брехня. И Барбала сказала, что на балтийской стороне не слышно, чтоб Россию завоевывать готовились. Гайгалниеку, который придумал его дурачком объявить, Езуп грозится ребра переломать.