Деревенская околица. Рассказы о деревне - [4]

— Ты хоть раз в жизни на курорте был? Нет. Или в госпитале инвалидов войны лечился? Нет. А Никита Струков пятый раз успел. Он лечится, а ты? Как инвалид свою льготу используешь?

— Нашёл чем хвастать. Он потому и хворает, что думает, — ему по этой льготе здоровья льготного отвалят. Эх, вы! Глупые. А я на охоте и рыбалке сам лечу тело и душу, там такой воздух!

На Девятое мая Иван Терентьевич доставал свою полинялую гимнастерку, галифе, надевал сапоги «со скрыпом», пустой рукав засовывал под ремень и шёл на митинг. Раз в год он надевал все свои боевые награды. А что? Кровью заслуженные.

Беда у него случилась года три назад. Ребятишки украдкой достали и где-то затаскали его пилотку! Как же он горевал!

— Ну и сокровище! Соболью шапку у него утащили, — ворчала на него супруга Кузьминишна.

Иван Терентьевич по натуре был мужик безобидный и покладистый, но тут как взбеленился, сам стал кричать на неё:

— Дура! Не смей так говорить! Что ты в этом вообще понимаешь? Да если хочешь знать, она мне дороже всех ваших соболиных шапок. Под Курском меня так шарахнуло, что я кровью исходил… кость голая торчит… боль такая… а я эту пилотку всё зубами… Пока санитары не подобрали, в сознании держался…

Он свою пилотку берёг, как памятку о той страшной войне.

Теперь по торжественным дням одевает Борькину фуражку, в которой тот из армии вернулся.

***

Осень. Иван Терентьевич сидит на берегу Ануя и смотрит вдаль. Господи! Как же хорошо! Благодатное время года, с бабьим летом, с паутинками. Тепло, солнце светит ласково. Свет бархатный. С берез, осин и клёнов осыпается листва. Воздух до того чистый, аж синий. На этом синем фоне желтая листва выглядит печально и удивительно ярко. Такое чудо бывает только осенью.

Как-то по радио он услышал песню, слова которой его поразили своей простотой и жизненной правдой. Вроде и говорилось про такую же осень, а на самом деле, про нашу жизнь, когда она катится под гору. Только у природы она опять возвернётся весной, а человеку этого не дано. И чудилось, как будто кто-то с ним рядышком сидит и рассказывает об этом простом и заветном:

Все мы, все мы в этом мире тленны.

Тихо льётся с клёнов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

И опять сам с собой говорит Иван Терентьевич:

— Дай ты мне, Господи, так прожить ещё лет десять, нет, двадцать, а лучше — все тридцать! Я без нужды на этой земле травинки не сорву, птаху не обижу… Не лукавлю.

— Ишь чё захотел! — начинает корить второй, — моложе тебя ребята, а от половины на кладбище одни холмики остались. Ты подумай сам, какая сейчас от тебя польза?

— Но и вреда нет! Сам за собой хожу, детям помогаю. Дров на зиму припас, сена накосил, солонины полный погреб. Половину картошки сдал в сельпо, опять же, четыре бочки грибов! А ты говоришь, пользы нет. А ить у меня одна рука. Понимать надо.

Долго так рассуждает сам с собой Иван Терентьевич, а вокруг такая благодать, такой простор! Потому-то и жить так хочется. Одна рука, а как он ей за жизнь цепляется.

Но тут у одного из спорщиков в памяти неожиданно зародилась какая-то приятная мысль, и тут же исчезла. Потом снова наплывает предчувствие чего-то хорошего. Он силится ухватиться за ниточки памяти, вот-вот одолеет и вспомнит. Что это такое, что так память будоражит? Но тут другой спорщик сжалился и пришёл на помощь, подсобил вспомнить:

— Да завтра же — тринадцатое число!..

ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ (История одной награды)

К доярке Василисе Бережковой из города приехала дочь с зятем. В аккурат на Пасху. Зять, Пётр Иванович, был мужик головастый и хваткий, работал журналистом в редакции краевой газеты и даже в праздник тут нашёл отличную тему для статьи.

Виданное ли дело, все были охальниками, порушили церкви, а теперь вдруг прозрели, даже выпускники ВПШ, как побитые собаки топчутся в церкви, неумело крестят свои медные лбы.

Пётр Иванович пришёл домой под впечатлением, и вдруг видит, у соседей полный двор народу. Все одеты нарядно, поют что-то все вместе, и крестятся. Да так у них всё слаженно и дружно, что заслушаешься. Он спрашивает жену:

— Наташа, ты посмотри как здорово! Что это за люди? Я такое вижу впервые. На нашу самодеятельность не похоже.

— Это какая-то секта, — говорит жена Наташа, — то ли молокане, то ли баптисты. Я в этом плохо разбираюсь. Знаю только, что это верующие. Они не признают церковь, как посредника между Богом и людьми. Но они очень хорошие. Не пьют, не курят и не матерятся. И работают на совесть. Вот с кем надо было коммунизм строить. Карл Маркс с Лениным что-то перепутали и не ту партию организовали, а возможно, не тех людей собрали.

— Ты хочешь сказать, что это идеальные люди?

— Нет, конечно. Кое-что у них есть непонятное. Ну, во-первых, — они не хотят служить в армии, так как по их законам нельзя брать в руки оружие и убивать людей. И, между прочим, — тут Наталья опять засмеялась, — у них нельзя блудить. Это грех.

— А кто вон тот старикан, похожий на Илью Муромца? Ты погляди, какая колоритная фигура!

— Да это же наш сосед, Фёдор Васильевич. Кстати, тебе бы с ним не мешало познакомиться. У них в семье все верующие: и дед с бабкой, и отец с матерью, и все ребятишки. У меня в классе, когда я тут ещё работала, учились его внучата, дети очень смышлёные. Только беда с ними: то их ребятишки дразнят, то нас за них ругают, что в пионеры и в комсомол не можем сагитировать.