Он покусывал губы и нервно теребил бороду.
— Я не могу вам отвечать, — выговорил он наконец.
— Не можете, — почему?
— Не имею права.
— Мне, вашему другу? Ну, хорошо. Хорошо, вы можете не отвечать. Но дайте слово, что вы исполните мою просьбу. Вы опять молчите?
— Я не знаю, буду ли я в состоянии её исполнить.
— Ничего невозможного я не потребую от вас. Слушайте. Дуэли этой не должно быть. Ни в каком случае…
— Понимаете ли вы о чем вы просите? — вдруг воскликнул он.
— Понимаю. Вы что же… Вы стреляетесь из-за меня? Да? Не отворачивайтесь…
Алексей Иванович никогда, с самого дня рождения, не чувствовал себя так неловко, как в эту минуту. Он смотрел в окно, его обливал холодный пот, он был бы рад, если бы рухнула крыша и придавила его, только бы не отвечать ему этой белокурой, милой девушке, которая составляла всё лучшее в его сумрачной, серенькой жизни.
— Вы считаете меня оскорблённою? — продолжала она. — Вы хотите отомстить за меня? Вы хотите убивать другого, рисковать своей жизнью…
Он злобно посмотрел на неё.
— А! Вы боитесь за него? Вы боитесь, что я его убью?
— Да, я боюсь, — подтвердила она. — Я одинаково боюсь, и того, что вы будете убиты, и того, что вы будете убийцей. Не надо этого… Я верю, что вы всегда готовы защитить меня.
— Да поймите вы, — горячо начал он, ударяя себя кулаками в грудь, — поймите, что я… Ну, да, я вызвал его, я не мог его не вызвать и буду целить ему прямо в лоб, я убью его… Я убью его совсем не потому, чтоб я хотел его смерти, чтобы я ненавидел его, а потому что так надо. Потому что нельзя оставлять безнаказанными такие поступки, как его поступок. Поймите вы, что я не из-за вас… Да, я уважаю, я ценю, я люблю вас, я привязан к вам… Но я вызвал его не поэтому, — я вызвал его из принципа: такие люди должны быть наказаны. Если меня убьют, я умру с сознанием, что я исполнил свой долг. Я как мог выступил защитником слабого, я выступил за правду. Если я убью его, это будет ужасно для меня, для моего внутреннего «я», — потому что я не считаю возможным посягать на жизнь ближнего. Но всё-таки — это нужно. Нужно, чтобы люди знали, что нельзя безнаказанно делать зло, что злая воля должна быть обуздана, если не убеждением, то силой…
— Почему же вы призваны водворять добро? — спросила Наташа, пытаясь улыбнуться.
— Я ли, другой кто — не всё ли равно? Но это сделать надо. Нельзя допускать, чтобы сильный издевался над слабым. Вы думаете этот господин осмелился бы прийти к вашему отцу и сказать, что он отказывается от вас, если бы это был не больной, слабый старик, а здоровый, мощный, сильный мужчина, полный энергии? А он чувствовал превосходство своих сил, он был полон сознания того, что ему всё это сойдёт безнаказанно. Вот и надо такому человеку показать, что и его силу можно сломить. А чем я другим могу показать это, кроме вызова? Пусть я смешон, пусть я кажусь Дон Кихотом, но я дал слово это сделать, и я это сделаю.
— Даже если я буду просить вас оставить?
Он твёрдо посмотрел на неё.
— Даже если вы будете просить, — ответил он и взял её за руку. — Повторяю, Наталья Александровна, вы мне дороже всего в мире, но и вы не можете поколебать меня. Я его вызвал и отказаться от дуэли не могу, хотя вот уже неделя прошла, и он всё уклоняется от прямого ответа.
— Иван Михайлович секундант ваш? — спросила внезапно Тотти.
— Да, — вы почём знаете?
— Нетрудно догадаться. Он не будет у вас?
— Будет.
— Скажите ему, что мне необходимо его видеть, чтоб он к нам заехал.
Перепелицын покачал головой.
— Ничего не будет! — сказал он. — Иван Михайлович думает и смотрит на вещи так же, как и я.
В прихожей брякнул колокольчик. Человек подал Перепелицыну письмо. Тот сорвал конверт и пробежал записку.
— Это от Ивана Михайловича? — сказала Тотти, узнав по конверту почерк.
— Да, от Ивана Михайловича, — подтвердил Алексей Иванович, складывая письмо и пряча его в стол.
— По этому делу?
— По этому делу.
— Покажите мне записку.
— Нет, не могу.
— Решён вопрос?
— Ничего не скажу.
— Обедать сегодня будете у нас?
— Нет.
— Значит сегодня всё решится?
— Да.
Наташа встала.
— Нам нечего здесь больше делать, — сказала она. — Поедем, Тотти.
Он молча проводил их до прихожей. Вежливый лакей подал им накидки. Перепелицын учтиво и сухо поклонился гостям и сам выпустил их из двери.
Между тем Сашенька от Вероники Павловны отправилась прямо к Окоёмову. Она Окоёмова знала с детства. Он ей щипал щеки, когда она была ребенком, в шутку говорил с ней по-французски. Когда она вернулась из Петербурга, — он стал её звать sage-femme и целовал её по-прежнему в обе щеки. Он много способствовал её практике, рекомендуя её по знакомым, которых у него было пол-Москвы. Он любил именно такой тип женщин, как Сашенька: полных, упругих, румяных, весёлых. Особенно он упирал на последнее качество.
— У нас на севере, — говорил он, — солнце так редко, лето так коротко, что улыбка и ямочки на щеках значат для психологии гораздо больше, чем на юге. Я посмотрел в такие весёлые глазки, и мне кажется, что солнце вышло.
И теперь он радостно принял Сашеньку, и сам расцвёл.
— Усами щёк не запачкали? — спросила она, смотрясь в зеркало.
