Если б была хоть малейшая возможность, Иван Михайлович остался бы на несколько дней в Константинополе. Ему хотелось узнать, как устроится в этой «греческой семье» маленькая, хорошенькая девушка, — она ведь такая хрупкая, слабая, но с такой энергией в глазах, с такими густыми контральтовыми нотами в голосе. Но останавливаться нечего было и думать.
— Алексей Иванович? — окликнул он.
— Мм? — откликнулся бухгалтер, смывая с себя пену.
— Вы сколько дней останетесь в Константинополе?
— Дня два, может три. А что?
Он повернул к нему мокрое лицо с встопорщенными волосами.
— Надо вам что-нибудь? Почему вы спрашиваете?
— Нет, так.
«Что же, — продолжал архитектор свои размышления, — всё-таки придётся попросить брата зайти, узнать, как её примут. Или попросить её мне написать?»
Бухгалтер отфыркиваясь отирался полотенцем, с остервененьем вытирая себя со всех сторон.
— Готов держать пари, что вы думаете о belle Tatiana, — сказал он. — О миленькой Тотти, о почтеннейшей Татьяне Юрьевне? Что, не угадал я, — попробуйте отпереться?
— Зачем я буду отпираться? Мне Тотти очень нравится. В ней есть какая-то хрустальная чистота, которую редко встретишь в девушке.
— Особенно в третьем классе, — добавил бухгалтер.
— Вы знаете, в её глазах, — продолжал архитектор, — есть огонь, который может обжечь, и больно, всякого, кто позволил бы относительно её что-нибудь лишнее. Я бы не боялся никогда за неё, если б она была моей сестрой.
— Ну, а так как она вам не сестра, так вы за неё боитесь? Не смущайтесь, — это в порядке вещей. Да вы, впрочем, и не смущаетесь. Жизнь престранно устроена. Вы эту барышню знаете менее двух суток, — и она вам близка. Я вас знаю ещё того меньше — с первого пароходного обеда, — и уж почти люблю вас. Дорога сближает. Но как быстро сходятся в дороге, так же скоро и расходятся. Дорожные товарищи — это фигуры на пейзажном фоне, а не самостоятельные портреты.
— Ну, не знаю, так ли это, — сказал Иван Михайлович. — Вы тяготеете к пейзажу, оттого вам и кажутся люди только дополнением к ландшафту, а я не замечаю фона и вижу только людей. Вот вы вчера ночью говорили о том, как хорошо с берега травой пахнет, а я слышал запах «испанской кожи» от моего братца. У всякого свой угол зрения. Вы мне вот что скажите: что вы в Константинополе делать будете? Зачем вы едете туда?
— Как вам сказать. Собственно говоря, я ни зачем не еду. А захотелось мне проветриться, — я заплесневел в своём банке, ну, и потянуло меня на юг. Куда же ехать? В Грецию? Говорят, там на касторовом масле готовят кушанья. В Италию? Далеко. В Париж? Жарища такая же, как в Москве. Да и отпуск у меня на три недели всего. Ну, и решил я катнуть на Босфор. Что будет дальше — увидим. Я вам могу, с своей стороны обещать, что послежу за барышней насколько будет возможно, и насколько позволят приличия. Вы во всяком случае предупредите её, что я отчасти буду приставлен к ней, и в случае нужды готов, чем могу, и прочее… Однако, слышите: опять ревут цепи, должно быть, мы снимаемся. Идём в столовую пить кофе, а то, чего доброго, нас в самом деле в карантин засадят, только этого не доставало.
Утро было пасмурное, холодное. Когда оба спутника вышли на палубу, ветер стал крутиться вокруг них и срывать шляпы. По небу неслись низкие, серые тучи. Босфор был неприветлив и хмур. Тёмные волны катились одна за другой, с жемчужной пеной на хребтах и покачивали шлюпки, кое-где показывавшиеся у берега. Пароход ночью отошёл обратно к выходу в Чёрное море, и оно синело вдали, поднимая из волн отвесные скалы подводных камней. На палубе было оживление. Пассажиры стояли и сидели группами. Многие с волнением что-то доказывали санитару. Санитар улыбался, показывал белые зубы и утверждал, что у них имеются точные сведения о том, что в Адрианополе холера.
— Так ведь это у вас Адрианополь, а не у нас, — говорил товарищ прокурора, весь красный от бешенства. — Ведь не из Адрианополя, черт возьми, мы едем.
— Всё равно — из Чёрного моря, — улыбался турок, видимо наслаждаясь бешенством приличного молодого человека.
— Пусть приедет сюда комиссия врачей и всех нас осмотрит, — продолжал горячиться Анатолий. — Ведь мы ж здоровее их.
— Да, комиссия и приедет, — невозмутимо подтверждал санитар. — Вот я доложу о состоянии парохода: доктора и приедут.
— Когда же вы доложите? — спрашивал долгоносый грек, весь заросший волосами, и чёрный, как кузнечный мех, что не мешало ему носить жилет ослепительной белизны.
— А вот когда мне ваш капитан даст лодку, — тогда я и поеду.
Санитар, очевидно, чего-то ждал и поглядывал на пассажиров вопросительно. Но его взгляды истолковывались иначе. Капитан ходил хмурый и огрызался на помощника. Зато буфетчик с изысканной любезностью сновал между пассажирами и заявлял, что за простой в карантине он будет считать по десяти франков с пассажира в день, так как подобные задержки в его расчёты не входят.
— За каждый день десять франков-с, — говорил он, потирая руки. — Недельку простоим — семьдесят франков. Десять дней — сто франков-с. Но всего будет в изобилии — не извольте беспокоиться. — И он заглядывал в лица пассажиров с удивительной почтительностью и наблюдал, какое впечатление производят на них его слова.
