— Вы меня оскорбляете, — подняв голову, сказала она.
Петропопуло снова залился смехом. Он даже сел на стул у самой входной двери, чтоб удобнее было смеяться: уж очень ему показалось смешным замечание гувернантки. Потом утёр глаза платком, высморкался, махнул рукой и вышел.
Тотти видела в окно, как он показался, из двери и пошёл, не оглядываясь, по самой середине улицы. Все прохожие тоже шли по середине, очевидно, так было принято. Напротив помещался оптический магазин, и огромное пенсне, вместо вывески, торчало над входом, такой величины, как делают золотые крендели над немецкими булочными.
Она повернулась и пошла из комнаты в комнату. Пыль везде лежала густыми слоями. Видно было, что прислуга, пользуясь отсутствием господ, убирала комнаты не чаще раза в неделю. Убранство дома было с претензиями на моду. Попадались ширмы с наивно-глупыми цветами, огромные зеркала; было два рояля и пианино, да ещё на угловом столе стоял аристон. Книг мало было заметно: на всю квартиру приходился один книжный шкаф, да и то в нем на верхней полке стояли севрские пастушки и маркизы, а на нижней полке лежали разбросанные тома Пушкина и два романа с специфическими заглавиями: «С брачной постели на эшафот» и «Руки, полные золота и крови».
В доме была полнейшая тишина. Только на одном окне сидел чахлый котёнок и с голода ловил на стекле мух, пережёвывая их с несомненным аппетитом; он иногда стукал лапками о стёкла, и они слабо звенели. Тотти спустилась вниз. Внизу комнаты были совсем пустые, и только в одной стояла прислонённая к углу старая швабра, и рядом с ней на полу лежала сломанная дверная медная ручка.
Под окном раздавались крики. Нагруженные мулы тащили какую-то кладь. Кричали погонщики, извозчики, продавцы. Наискось строился дом. Он был обнесён забором, и густые белые облака пыли поднимались клубами, как пар из машины. Она поняла, откуда этот белый известковый слой на всех вещах второго этажа.
Дышалось здесь тяжело. Пахло краской, затхлостью. Ей захотелось на воздух. В это время послышались шаги, звонко раздававшиеся в пустых комнатах. Она повернулась к двери. Вошёл молодой человек, одетый так, как одеваются англичане для лаун-тенниса. Он поклонился почтительно, густо покраснел и сказал по-русски:
— Mademoiselle для моих сестёр, не правда ли?
Она сказала, что правда.
— Меня прислал отец, — продолжал он, всё гуще наливаясь кровью, — и приказал взять вас… То есть не взять, а пригласить поехать со мной на Принкипо, чтоб поспеть к завтраку.
Он опять поклонился. Хотел ещё что-то сказать, но запнулся и ничего не сказал.
— Когда же мы едем? — спросила она.
Он вытащил из кармана панталон чёрные часы.
— Через одиннадцать минут, — проговорил он. — За вашими вещами уж пришли… извините — ждут.
Он потупился, искоса глянул в зеркало, потрогал верхнюю губу, как бы желая удостовериться, растут ли у него усы, осмелился вдруг прямо глянуть на девушку и спросил:
— Вы переодеваться будете?
— Зачем? Я в этом поеду.
Он мучительно замолчал, потирая большие красные руки с обкусанными ногтями.
— В таком случае, — сказал он, — быть может, вы… наденете сейчас шляпку? Нам придётся идти пешком. Лошади уехали.
— Мы куда же пойдём пешком?
— Извините, на вокзал.
— Мы поедем разве по железной дороге?
Он переконфузился совсем.
— По подземной, — едва выговорил он.
— Как по подземной?
— У нас есть такая… Соединяет Перу с Галатой. Это будет два шага: сейчас за кладбищем.
Пока она надевала шляпку, Костя дожидался её внизу, упорно смотрясь в зеркало. Она очень мало понимала — куда едет: Принкипо против Халки, по подземной дороге, — на Мраморное море; лошадей нет, до вокзала пешком. Но мальчик был, по-видимому, удивительно скромен, и будущая семья её принципалов начинала вырисовываться перед ней в благоприятном свете.
Когда она спустилась вниз, под вуалью, с зонтиком и в перчатках, Костя всё ещё вглядывался в зеркало, то откидывая голову назад, то приближая её к самому стеклу. Виски его были вздуты и пульсировали усиленно, весь он был в нервной ажитации.
— Я готова, — послышалось сзади его.
Он быстро повернулся.
— Ах, простите, такое невежество!
Он сорвал с головы шляпу, опять надел, поклонился два раза в стену, повертел палочкой и сказал:
— Если позволите, то, пожалуйста, пойдёмте.
Они вышли на улицу. Она заметила, что он сразу вышел на середину.
— Mademoiselle! Пожалуйста, здесь идите, — предупредительно сказал он. — По самой середине, здесь очень хорошо.
— А отчего же никто не ходит у вас по бокам? — спросила она.
Он стыдливо потупился.
— Невозможно, mademoiselle! Как же можно идти сбоку.
Ей стало весело, она старалась заглянуть ему в лицо.
— Разве это тайна?
Он вдруг остановился.
— Видите, — сказал он, показав на какое-то окно.
Она посмотрела.
— Вижу, окно.
— А под ним?
— Стена, грязная, с потёками.
Он хихикнул.
— Ну, вот, как же можно идти возле стены?.. Здесь, mademoiselle — ещё Пера, а в Галате и Стамбуле… Там из каждого окна выливают на улицу… всё, что не нужно.
Она не продолжала больше расспросов, и они пошли молча. За решёткой, под тенью задумчивых кипарисов, тихо дремало в утренней прохладе небольшое кладбище. Две турчанки в белых покрывалах сидели склонившись у мраморных тумбочек. Покрывала золотились на солнце; внизу на них лежала лиловая сеть листвы. Тотти с любопытством взглянула в сад. Её спутник опять хихикнул.
