День и ночь, 2009 № 04 - [8]

Что, с тоской и мучительным недоуменьем,

Он читает в земном оскудевшем лице?

Отстранясь от нас, как от врагов, затаённо

Она смотрит, в оврагах и просеках, ввысь,

Точно боль и обида спеклись в отчуждённость…

Если б в нас — размышлением отозвались,

Ведь считали мы: всё, что творится, — во благо…

Но, когда я сижу, углублённый в своё,

Слышу ропот глубинный, как будто бумага

Рвётся под воспалённым дыханьем её,

И такая в ней тёмная стужа, как в камне…

И — встречаешься с пристальным взглядом воды,

Что настойчиво, пасмурно смотрит в глаза мне,

Словно я — провозвестник большей беды.

XI

Ещё всё мироздание дрёмой объято,

А уже ранний звук над деревней возник…

И вот так целый день, от зари до заката,

Тюк да тюк у худого заплота — старик

То дровами займётся, то веслице тешет,

То латает приземистый хилый заплот,

Согреваясь работой. Да, видно, не тешит

Немудрёное дело души. Уже год —

Он один,

и под солнцем один, и под ливнем,

Заплывают слезами горючие сны…

Как и в первые горькие дни, всё болит в нём

Безутешная даль за могилой жены…

Жизнь его и в бою, и в работе обмяла,

Но, уже отстранившийся от бытия,

Коротая свой век за безделкой, устало

Он влачит одиночество.

А сыновья? —

Спят вповалку в кладoвой их грузные сети,

Дремлют бродни лениво на тёмной стене —

Захирело артельное дело, и дети,

Как вода по весне, растеклись по стране,

Растеклись и — отцовское дело забыли…

Всё он не передумает думу свою,

Ведь больные озёрные воды подмыли

И, ломая устои, размыли семью,

Обездолив его, горемычного, разом…

Под дородной луной и в сиянии дня

По стремительным просекам, стройкам и трассам

То река, а то зимник носили меня.

И, вбирая мой мир, видел я, каменея,

Как, теснима железом, теряя зверьё,

Хмуро пятилась к морю тайга, а за нею

Шёл бродячий сюжет, как попутчик её…

То в Казыме, а то в Лагнепасе по следу

Вездеходов он шёл — в снег, в распутицу, в зной,

И с него занималась, бывало, беседа

У костра кочевого вечерней порой

Под шипенье транзистора тихо творима…

И порой снилось мне: он в тайге, многолик,

Словно дух этой местности, брезжит незримо,

Неусыпный, как едкая совесть, старик.

И казалось: везде, как стезя ни капризна,

Из лесной гущины, куда искры летят,

Сожаление тайное и укоризна

Прямо в душу глядят,

Прямо в душу глядят…

Неужели железо — стихия прогресса —

Подминая бездумно основу основ,

По душе прокатилось, как будто по лесу,

Совесть и здравомыслие перемолов?

Разве здесь она больше над нами не властна?

Если дикую силу не взять в оборот,

Вплоть до моря она обескровит пространство,

На делянки тайгу, разменяв, разнесёт…

И не пустоши ль встретят потомков молчаньем?

Но душа прикипает к природе, жива

Состраданьем к земле кровной, словно стяжаньем

Неусыпной тревоги, заботы, родства.

XII

Вертодром за Юганкою… Жаром давнуло

От оплывшей обшивки — июль… «От винта!» —

Взмах рукою… И — гром… И могуче втянула

Вертолёт в бесконечность свою высота,

Повлекла его выше и выше…

Он, пронзая пространство, стальная метель,

Пересёк тундру и прямо к вечеру вышел,

Прижимая оглохший кустарник, на цель:

Перед ним, то на струи дробясь, то сливаясь,

Не олени — сам ужас, кромешно давя

Изнемогших, по тундре стекал, низвергаясь

За слепой горизонт…

А «летун», торопя

Эту лаву безумья, намётанным взглядом

Отстрелил от клокочущей массы косяк,

Забирающий вбок, и — обрушился рядом

Чадным грохотом, вонью бензина, да так,

Что буквально всадил себя в стадо… Слепая,

Заполошная масса в пять тысяч голов

Растворила его, за собой оставляя

Только холмики трупов, перемолов…

Знать, у варварства норов везде одинаков,

Ведь, плодя изнуряющий страх,

Точно так же безумных сайгаков

Гнал пилот в проливных Маюнкумских степях,

Мелкий винтик в проклятой системе…

Ну, так что же в нас негодованье молчит,

Ведь теперь, просекающий время,

Вездесущ, он над нашею тундрой царит?!

Стадо потно катилось к реке, выгибая

По лекалу рельефа — измученный гул,

И, передних быков от него отжимая,

Стадо встретили залпами на берегу,

Грубо смяв его бег… Кровь!

И по небосводу

Полоснул дикий крик — страшный шёл обмолот…

Тех, кто прыгал с обрыва в кипящую воду,

Били — изнемогающих, взмыленных — влёт.

Всё плотнее, по берегу перебегая,

Бил огонь, не спасут ни рога, ни ладонь…

Ну, а сзади грубей напирали, толкая

Обречённых — под самозабвенный огонь.

Кровью плакал затоптанный вереск…

Тех оленей, что в ожесточённом рывке

Пробивались через огнедышащий берег,

Добивали — кровавые пятна — в реке.

План давали, усердные винтики бойни?

Как — без сил… огибая песчаный мысок…

Оглянулась на них олениха — из боли,

Круто выпялив кровью залитый белок!

И, держа её в непререкаемой власти,

Смерть сомкнулась, как дряблые воды, над ней…

До сих пор, изнуряя, сознание застят

Груды шкур оплывающих, горы костей —

Я их встретил во время каслания. Жутко

Вдруг блеснул под луною олений оскал.

Пресыщенье безумием, немощь рассудка —

Кто

в курганы гниющие запрессовал?

Время, словно речная вода, замывает

Кровь забитых оленей, спешит… Но, пока

Истлевают останки их, не истлевает

Безутешная память.

Июль… Облака…

В лёгкий, матовый жар окунает простуда…

Но с тревогой взгляни, только солнце взойдёт,

В безмятежный зенит — вдруг оттуда

С рёвом вынырнет, день просекая, пилот?

И тебя же — в распад, ужасая, вобьёт.