День и ночь, 2009 № 04 - [9]

XIII

Вылет наш — на рассвете…

В избытке отваги,

Рано встал я, при свете студёной звезды.

Подремать бы часок… Да куда там! — овраги

Наплывают под утренний блистер — следы

Тракторов и траншей, что ландшафт искромсали,

Трубы, лом, арматура, останки станков…

Тонны — тысячи тонн! — замордованной стали,

Что калечит оленей — почище волков.

Я спешил зарисовывать это — сурово

Посмотрела реальность в глаза… (Подо мной

Чахлый выводок чумов промчался…) И снова —

Трубы, ржавый бульдозер, скелет буровой,

Кем-то брошенный трактор, цистерна… И трудно

Я, смятение превозмогая, вздохнул:

Вся в промышленных ранах, угрюмая тундра —

Срез мучительной, страшной проблемы.

Мелькнул

Вездеход… И Вануйто молчит, невесёлый, —

Ждали в тундре друзей, а меж тем

Так прошли по забитой земле новосёлы,

Подсекая хозяевам корни, что тем

Либо в поисках новых угодий скитаться,

Отступая на север, где, в стуже и мгле,

Море щерит торосы, либо спиваться —

Нет иного исхода на отчей земле,

Не одно поколенье вскормившей… И хмуро

Мой попутчик, молчанье сломав, произнёс:

«Моя воля, я б этих „радетелей“ — в шкуру

Рыбаков да на тоню, в крещенский мороз,

На калёном ветру! Только где она, воля?!.»

Он в военные зимы выручал невода

Из кипящей Губы…

Ах, как жгла она, болью

Спеленав изнурённое сердце, вода,

Ледяная, что кожа — лохмотьями! Знает,

Что есть земли уютней, красивей, теплей,

Но, жестокая, клятая, эта — родная,

И ему страдовать и бороться — на ней.

И, приземист, нахмурился, не успокоясь…

Но не он ли, с винтовкою наперевес,

Не пустил через пастбище тракторный поезд,

А послал его высохшей речкой — в объезд?

Он спокойно стоял, заступая дорогу,

Но — винтовка в руках его… И тракторист

Чертыхнулся: «Ребята, да ну его, к Богу!» —

И тяжёлый ДТ развернул, экстремист!

И колонна речушкой, измученной зноем,

Громыхнула гневливо, просев тяжело

В гулком облаке пыли, и только живое

Благодарно дыхание перевело,

Отходя от кромешного лязга… Мерцая,

Плач олешки протаял вдали, тишина

Прилила к оглушённой земле, замывая

Знойный дизельный гром…

И потом, дотемна,

Тихо теплясь, под храп и рулады соседа,

В заметённой гостиничке, с веткой в окне,

Длилась наша — проблемы… обиды… — беседа,

И его злоключенья стонали во мне:

Он рассказывал, словно проламывал глянец,

Как из труб выхлопных дымом травят песцов,

Выживая из нор их. И гневный румянец

Молодил, обливая, худое лицо.

Пусть у каждого бед своих… Но отмахнуться

От того, что скудеют оленьи стада,

Ибо пастбища тают?! А вдруг разомкнутся

Судьбы хантов с бездольной землёй навсегда?

(И бледнели наброски мои на бумаге…)

Как заставить осмыслить, что тракторный след,

С хрупких пастбищ ранимых сдирающий ягель,

Тундра будет зализывать сотни лет,

Что уже не вернётся, срываясь на север,

В осквернённую, мёртвую нору зверёк,

Что всё чаще путями исконных кочевий

Вместо мха под ногами скрежещет песок,

В ржавой жатве распада — в затоптанных трубах,

В сгустках металлолома?.. И мой карандаш

Не в бумагу, поспешно и грубо,

А в сознанье вминал инфернальный пейзаж,

И Вануйто, мрачнея, кивал…

…В самолёте

Я пытался представить, так где ж сейчас он…

В зимней тундре каслает, быть может, в заботе

И печали об отчей земле растворён?

В ледяном отчуждении тундра — меж нами…

Почему же, приземист и простоволос,

Он, Вануйто, страдающими глазами,

Заполняя меня, через сердце пророс?

В свежих ранах, горит в нём избитое поле,

В душу въелся железный, обугленный след,

Словно он — средоточие пристальной боли,

От которой и противоядия нет.

Дрогнул «Ан»… Холодком потянуло из дверцы,

Вспомнил я, привалившись к обшивке, как он

Тёр широкой ладонью уставшее сердце:

«Прихватило…»

Да кто же возводит в закон,

Что вредительство нынче пределов не знает:

Браконьеры… потравы… промоины…

Факт

Наползает на факт… Боль на боль наползает…

«…приезжайте… вчера папа умер… инфаркт…».

XIV

Я не сразу узнал об утрате — так долог

Путь к Юганским Сорам, где в печальном году

Сам я, словно заправский гидробиолог,

Бил пешнёю метровые лунки во льду,

Жарко хекая, или, спускаясь в низовья,

Под пудовою кладью в снегу утопал,

Пот сгребая ладонью, и близ нерестовья

Промысловых — становье своё разбивал,

И куржак на лице намерзал. Каменела

В мутном теле усталость, и пот глаза ел,

Но упорнее: «Вот оно, ствольное дело!» —

Бил я лунки во льду.

А к нему — не успел!

И пылала над нами, давно ожидая,

Пока мысли и хлопоты свяжутся в сны,

Оперённая мёртвым огнём, истекая

Запредельною стужею, лунка луны.

И, в студёном огне, засыпал, ирреален,

Цепенеющий мир…

Но, должно быть, не спал

В сонных тысячах вёрст от меня иркутянин,

В коем, вочеловечась, безмолвный Байкал,

Как больной, рваной дрёмой спелёнут, в котором

Нет, казалось, ни сил, ни терпения, вдруг,

Пробуждаясь, обводит измученным взором

Окружающих, превозмогая недуг.

Вот одна из врачующих истин,

Что надежду дают нам… Спаситель его,

Не для славы, амбиции или корысти

Послуживший народу, превыше всего

Ставит равенство слова и дела, снедаем

Страстью отчую землю беречь, заодно

С исполинской страной… Потому ли светает

На душе, что в пример мне дано

Двуединство судеб, кровных целей, призваний,

Что и сам сибиряк, на Ямале рождён,

Я, по праву рожденья, пристрастий и знаний,

И к делам их, и к горестям их — приобщён,