День и ночь, 2009 № 04 - [7]

Как тоскливо насупился север, и хмуро

Налегло на сердца ожиданье грозы

(Вот и кстати штормовка), под ветром понуро

Подползает к ногам маслянистая зыбь.

Оскудели дородные глуби, и птица

Не спешит на неверную воду садиться,

Ведь весенней порою, в броженье урёма,

Пропитала озеро дряблая дрёма.

А давно ль, когда в жизни — сплошные кануны,

Трепетала и тёрлась о лодки вода,

Закипала вода, вспучив грузные луны

Серебром истекавших сетей? Их тогда

Распирало броженьем улова — литая

Рыба светом сорила, и после, тяжёл,

Всё темней клокотал, всё плотней, обмирая,

Заходясь в рыжей пене, артельный котёл.

Многих,

многих озёрная сила вспоила,

Как меня поднимала когда-то, мальца:

Крепли мышцы, ветвились упругие жилы —

Так идут по весне в звонкий рост деревца…

А теперь ни умыться нам и ни напиться…

И с тревогою, Вэлло, следим мы с тобой

За мятущейся птицею над плосколицей,

Почерневшей, как рок, безразличной водой.

Потому-то и не отпускает смятенье,

Что в тяжёлом движенье прогресс перемял

До подлеска тайгу и, певец покоренья,

Я потрав за лавиной стальной не видал,

Сам прокашивал гулкие просеки, сеял

Чадный грохот…

Так не по твоим ли слезам,

Хмурый Вэлло, ломилось железо на север,

Приценяясь, как видно, к насупленным льдам?

И в минуты душевной надсады

Горько вижу я, как из подроста и мхов

Нам бессильно грозят, в чёрных метах распада,

Древа, сучья, валежины, сны пропоров.

Лет пятнадцать — и вот мы у цели:

Пересохшие русла, овраги, пески…

Слава Богу, не всё уничтожить успели,

Но к черте роковой — ишь, размах-то! — близки…

Мы присвоили право решать, что полезно,

А что вредно. И кто бы из нас ни решал,

Так уверовал, путь просекая, в железо,

Что в холодной крови растворился металл.

И молчу я над вялой водой, размышляя:

Тот, кто озеро — по слепоте? — отравил,

Безусловно, из тех, кто, тайгу «покоряя»,

И других «покоренью» примером учил…

Страшно, что безымянен он, этот «учитель»,

Потому что не найден и не уличён.

Сколько он принесёт нам вреда, истребитель,

Потребитель, по сути прогорклой. О чём

Думал он, выгребая тавот? Всё о том же,

Что огромна Сибирь, золотой материк,

Что и эту потраву она переможет

И урон-то, по меркам её, — невелик,

Капля в море… А капля ли?! И потому-то

Потрясенье саднит до сих пор,

Ибо мёртво застыли озёра мазута

Там, где птица, густа, поднималась с озёр…

Где бродила обильная живность густая,

Жгут — так прячут следы! — нефть, и траурный дым

Иссушает сознание, переползая

За лесной горизонт… Так давай проследим

Его путь: он полнеба затмил, постепенно

Концентрируясь в воздухе, в почве, в воде,

Чтоб распадом, гниеньем в отравленных генах

Заявить о себе…

Поколенья в беде!

Как преступно бездумны безликие песни

О безоблачном детстве! На кой они ляд,

Если небо забито отходами, если

У детей наших лёгкие — с кровью! — горят.

Не безнравственно ль, что лихорадочно ищем

Панацею от страшных болезней, пока,

Накрывая смертельною тенью жилища,

Наша смерть вызревает в больных облаках?!

Проморгали Чернобыль. А что провороним

Мы на сей раз, ведь, как посторонних людей,

Родники наши, реки, озёра хороним,

Не сумев их спасти от кислотных дождей?

И, как рыба, вверх брюхом — иллюзии… Скверно:

Сонмы их высыхают средь книжных страниц,

Безразличных плодя, и в итоге — каверны

В детских душах, как в лёгких, и нравственность — ниц.

Отвлечённо скорбя, тиражируя вздохи,

Позабыв, что у голоса право — кричать! —

Мы абстрактно страдаем, отрыжка эпохи,

Научавшей не драться, а внятно молчать…

Но, когда нас лесные палы обступают,

До нутра прожигая, и в мёртвой воде

Наши лица мерцают, — когда проливают

Бытие

— наше! кровное! — в небытие,

Ощутите ли, как зачерствело молчанье?

«Не среда обитанья — среда выживанья!» —

Так поставлен вопрос…

И всем нам — отвечать!

Х

Не заметил, как звёзды набрякли… Сомлело

В костерке неуёмное пламя — видать,

Нам пора на покой.

Только хмурится Вэлло:

«До-олго озеро к жизни теперь поднимать…

Язви, всё испоганили, ведьмино семя!» —

Разминает потухший в руке уголёк

И понуро молчит, узловат и приземист,

У бессильной воды, точно древний божок,

Лоб морщинист и кроток редеющий волос…

И глядит он куда-то за озеро, вдаль,

Поднимая протяжную песню, — то голос

Подаёт и царапает сердце печаль.

Растекается звук над водой постепенно

И пытает на отзыв холодную тьму,

Возвращается эхом, как будто смятенно

Стонут птица и зверь, отзываясь ему.

Воет ветер на вырубках, горестно ноет,

Задувая наш говор… Зайдя от Губы,

Ветер, комкая песню, в просеках воет,

Что уставились в нас, точно дула судьбы.

Оттого ли пространство слезами наволгло,

Что когда-то наступит тот сумрачный день,

Когда слепо, при вое последнего волка,

Захлебнётся испугом последний олень?

Ты во что переплавишь безликую жалость,

Больше занятый бытом, а не бытием?

Как тут быть, отвечай, коль земля твоя вжалась

В твоё сердце и ждёт милосердия в нём?

Наши силы — иссякли? Призывы — прогоркли?

Хищник — зол и ухватист, где можно, урвёт…

Потому-то на лысом, понуром пригорке

То не Вэлло поёт — само горе поёт,

Растекаясь брожением смутным в туманах,

Низким говором трав…

Ну, а горше всего:

Кроме этой, в болотах, в разливах, в туманах,

Неуютной земли, нет иной у него.

Где искать ему выпасы тощим оленям,

Если сжались угодья в железном кольце?