Демон абсолюта - [46]

Лоуренс всегда советовал эмиру быть бдительным. Но сказать правду шейхам — значило отделить арабское движение от Англии, парализовать армию в Египте и вынести приговор восстанию. Он не мог помогать своим друзьям иначе, как их предавая. И с каждым днем все больше.

Пропаганда шерифов собиралась заменить в Сирии пропаганду тайных обществ; Англия обещала им независимость; те из их членов, которые продолжали действовать, несмотря на террор, основывались на этом обещании, которое Лоуренс должен был повторить снова, чтобы мобилизовать колеблющихся, каждый из которых рисковал не только смертью, но и пытками. Никогда ему не приходилось так проповедовать арабскую свободу, как с тех пор, когда он узнал, насколько она была под угрозой.

Он мог обманывать, лишь когда рисковал собой больше, чем каждый из тех, к кому он обращался: близость смерти предстает во всех этических конфликтах как таинственное утешение. Он вышел в путь совсем не для того, чтобы избежать двойной игры, к которой был принужден, а чтобы завоевать право ее продолжать[330].

И драма, в которую он оказался вовлечен, носила не только моральный характер. Поступки, на которые толкает роль, не только укрепляют эту роль, они иногда открывают далекие перспективы. Его роль все меньше и меньше была незаметной, в последнее время его много раз вовлекало в нее нечто большее, чем опасность. Когда ему пришлось срочно отбыть в Эль-Уэдж в лагерь Абдуллы[331], его эскорт был в спешке сформирован из арабов двух враждебных кланов, атбас и аджейлей. Их застарелая кровная вражда уже возобновлялась два раза, сначала в Йенбо, затем в Эль-Уэдже. Лоуренс, страдая от острой дизентерии, в дороге много раз исчезал; среди компаньонов, лишенных вождя, не прекращались перебранки. В дороге один из аджейлей был убит. Его товарищи обвинили Ахмеда, атба[332].

«Я послал всех искать Ахмеда и потащился назад к багажу, чувствуя, что именно сегодня, когда я был болен, можно было бы и обойтись без такого происшествия.

Лежа там, я услышал шорох и медленно открыл глаза — прямо на Ахмеда, который склонился спиной ко мне над своими седельными сумками, которые лежали прямо за моей скалой. Я нацелил на него пистолет, а затем заговорил. Он положил свою винтовку в стороне, чтобы поднять вещи, и был в моей власти, пока не подошли другие. Мы провели суд сразу же; и через некоторое время Ахмед признался, что они с Салемом повздорили, он вспылил и внезапно застрелил его. Наше расследование закончилось. Аджейли как сородичи убитого требовали крови за кровь.

Затем возник ужас, который заставляет цивилизованного человека бежать правосудия, как чумы, если у него нет в распоряжении несчастного, который послужит ему платным палачом. В нашей армии были и другие атбас[333]; и дать аджейлю убить одного из мести значило поставить наше единство в опасность из-за ответной мести. Это должна была быть формальная казнь, и, наконец, в отчаянии, я сказал Ахмеду, что он должен в наказание умереть, и взвалил ношу его убийства на себя. Возможно, они не посчитают меня пригодным для кровной вражды. По меньшей мере, месть не сможет пасть на моих приближенных, так как я иностранец и не имею рода.

Я заставил его войти в узкую лощину на уступе, сырое, сумеречное место, заросшее деревьями. Ее песчаное русло было изъедено струйками воды с обрывов от последнего дождя. На краю она была расколота трещиной в несколько дюймов шириной. Стены были отвесные. Я встал на входе и дал ему некоторое время отсрочки, которое он провел, плача на земле. Потом я заставил его подняться и выстрелил ему сквозь грудь. Он с криком упал на траву, кровь била струей через его одежду, и он извивался, пока не подкатился туда, где был я. Я выстрелил снова, но трясся так, что только сломал ему запястье. Он продолжал звать, но тише, теперь лежа на спине ногами ко мне, и я наклонился и застрелил его в последний раз в шею под челюстью. Его тело некоторое время сотрясалось, и я позвал аджейлей, которые похоронили его там, где он был, в лощине. Потом бессонная ночь тянулась для меня, пока, за часы до рассвета, я не поднял людей и не заставил их собираться, стремясь уйти подальше от вади Китан. Им пришлось подсадить меня в седло».[334]

Никто не приносит другого в жертву безнаказанно. Револьвер Лоуренса в этот день вовлек его в арабский мир глубже, чем это могли сделать его мысль и его воля; несомненно, это вовлечение больше влияло на него, когда он рисковал потеряться в пустыне, чтобы найти несносного Гасима, чем забота о собственном престиже. Отныне арабское восстание должно было стать для него не страстью, а делом. Ради свободы народа можно принести человеческую жертву; но не ради установления протектората. Убийство очищает дело тем более настоятельно и тем более глубоко, что дело не очищает убийства.

Он ненавидел немцев и русских, потому что они могли оказаться хозяевами в арабских странах. Его симпатия к французам преобразилась в яростную враждебность, с которой он встретил их в Сирии. Хотя большинство из его друзей были миссионерами, он стал врагом миссий, когда узнал их влияние на Востоке. Этот арабский мир, который он упорно стремился освободить, по соглашению