Демон абсолюта - [45]

Египетская армия после того, как ее переместили на передовые позиции турок, ждала поражения под Газой[319]; и тот, кто опрашивал пленных, подтвердил исключительную слабость в обороне Акабы с суши… Придя к соглашению с Фейсалом, Лоуренс спокойно сообщил генералу Клейтону о своем отъезде[320] и начал то предприятие, которое сделало из него «самую романтическую фигуру в войне»[321].

Глава XI.

Выступление на Акабу (9 мая). Шериф Насер. Эль-Курр. Путь через плато лавы. Переход через железную дорогу. Эль-Хоуль. Отказ зайти в пустыню Нефуд. Инцидент с отставшим Гасимом, потеря раба Нури Шаалана. Прибытие в Небк. Посольство Ауды к Нури. Сирхан и его змеи. Возвращение Ауды. (см. «Семь столпов мудрости», главы XXXIX–XV)[322].

Но вечером Ауда изложил Лоуренсу свои переговоры с Нури Шааланом и сообщил ему, что встретил непредвиденное препятствие. Он преодолел его, но не забыл; эмир дал ему документ, опубликованный большевиками (которые тогда публиковали секретные соглашения из царских архивов), переведенный на арабский и обширно распространенный турками: он утверждал разделение арабских территорий между Англией и Францией после победы союзников: две колонии и две зоны влияния. Ауда торжественно заверил Нури, что этот документ фальшивый: и Нури поверил в это, потому что документ был принесен ему турками.

Это было соглашение Сайкса-Пико.[323]

Лоуренс знал лишь соглашение, заключенное между Хуссейном и Мак-Магоном, которое отдавало арабам все территории, завоеванные к югу от Александретты, даже сам полуостров, Палестину и Сирию. Именно на этом соглашении великий шериф и Фейсал основывали свои переговоры с ним.[324]

Не было доказательств, что текст, принесенный Аудой, был именно тем, что опубликовали большевики; даже если это было так, не было доказательств, что те его не сфабриковали. На то, чтобы написать текст фальшивого соглашения, хватило бы талантов у любого чиновника Министерства иностранных дел. Если Лоуренс не оспаривал его, то потому, что это соглашение было в его глазах не откровением, а подтверждением. «Не будучи круглым дураком, я понимал, что если мы выиграем войну, обещания арабам станут пустой бумагой, и я предупредил Фейсала об опасности, которая ему угрожала».[325] Но одно дело — подозревать предательство, и совсем другое — узнать о нем. Никто еще не совершал самоубийства из подозрения; причиной служит разоблачение.

Когда Ауда назавтра возобновил беседу, он узнал, что Лоуренс собирается выступить, один, чтобы проникнуть больше чем на тысячу километров на вражескую территорию. Если он вернется, тогда, в свою очередь, Ауда соединится с воинами. Он предпринял эту неистовую вылазку уже не через пустыню, плохо просматриваемую, но через самое сердце Сирии и Палестины: он решил лично встретиться с друзскими эмирами, с вождями внутренних племен и с губернатором Дамаска, членом «Фетах»[326].

Глава XII.

Со времен его приезда к Фейсалу[327] его отношения с арабами сильно изменились. Как в Каркемише, он употребил все свои силы, чтобы стать одним из них — в той мере, в какой эта метаморфоза совершилась, она прежде всего пропитала его преданностью. Преданность для араба — не просто достоинство, это фундамент самой исламской этики, глубокая область, одна из тех, в которых обретают смысл поступки людей, которым Бог открылся через пророка-воина, людей, для которых религия и битва соединяются: такое же, каким для пламенного христианина является милосердие. Без нее нет ислама, как без милосердия нет христианства.

Культ преданности среди арабов еще больше удивляет европейца, потому что их верность слаба. В исламе почти не существует верности ничему, кроме ислама, одержимой, пропитанной абстракцией, которую являет собой Бог, всегда отвергающей других людей и почти не верящей в людей, но верящей, именно поэтому, в связь, установленную между двумя людьми, в последний признак соглашения — обмен кровью. Даже на Западе преданность часто начинается там, где кончается закон. Наш разум прежде всего не хочет обманываться в положении дел, разум арабов — как наш во времена феодализма — не хочет обманываться в людях. Когда Хуссейн испытывал недоверие к английской делегации, он не продолжал дискуссии до бесконечности, он вызвал полковника Уилсона и спросил его: «Это правда?» И полковник смолчал, но не обманул его[328]. Обычай и цивилизация считали исламских вождей мастерами по части верности, в той мере, в которой наши вожди считаются мастерами по части разума… Фейсал, Насер, Ауда доверяли Лоуренсу. Эмир следовал всем его предложениям; он одобрял поход на Акабу еще тогда, когда англичане в Эль-Уэдже, уверенные в его провале и верные полученным письменно инструкциям, не ждали ничего, кроме диверсии. «Никогда лейтенанту, — писал с горечью Лоуренс, — не приходилось отдавать столько сил тому, чтобы прикрывать своих генералов![329]» В глазах арабов он был не лейтенантом, а дружественным вождем, одетым, как они, который носил золотой кинжал шерифов Мекки; в глазах Фейсала он был не лейтенантом, а гарантом. Таким же, как Уилсон для Хуссейна. Он не был послом, делегатом, но был частным лицом, вынужденным к преданности всем тем, кто принимал ее, и которому доверял Фейсал.