Демон абсолюта - [148]

«Я не забуду того дня, — писал Лидделл Гарт, — когда некий бахвал, молодой офицер, недавно прибывший в лагерь, узнал Лоуренса, который ужинал со мной в лагерном кафе, и воспользовался случаем, чтобы разыграть покровительственную фамильярность. При первых же его словах Т.Э. поднялся на ноги и, встав по стойке «смирно», отвечал на его авансы с такой ледяной почтительностью, что тот не мог это долго выдерживать».[1056]

Он видел эволюцию отношений Лоуренса и Тертла. Смутная неуязвимость, в которой Лоуренс видел знак «человека крупного формата», и о которой некогда мечтал — он обладал ею, сам того не воспринимая. Когда он возвращался, без особой убежденности, к своей прежней мечте приобрести ручную типографию, или когда мечтал, еще с меньшей убежденностью, о той жизни, которая будет представлять собой «лишь долгое воскресенье», Лидделл Гарт, упоминая о масштабе влияния Лоуренса на английскую молодежь, писал: «Я не знаю, возродится ли этот дух; не стану пророчить; я имею здесь дело с фактами, а не с будущим. Пока что я почти не вижу, на какой путь он мог бы вступить, чтобы ему не помешала это сделать его философия: его равнодушие к политике так же заметно, как его отвращение к трибуне. Но все же я могу утверждать, что, насколько я его знаю, он больше, чем кто-либо другой, достоин власти в том мире, где я хотел бы жить».[1057]

Необходимость изменить свой образ жизни обнаруживала в нем удивительное преображение, до той поры неощутимое. В нем прорастал новый персонаж, в его глазах — неумолимое выражение его старости, в глазах других — яркое выражение его зрелости.

Один из его друзей сказал о нем, когда вышла «Книга о полковнике Лоуренсе для мальчиков»: «Даже если бы он не отправился в Аравию, как он это сделал, то в конце концов поселился бы в воображении детей, потому что он был великим человеком, но в то же время и сам был ребенком». Юношей — несомненно. Его юность была одним из самых волнующих элементов его легенды. До Индии он носил в себе юность, и она была его гением. Бескорыстие, смелость, романтичность. Я называю юностью не отсутствие зрелости, а ту бесконечную область жизни, природу которой мы почти не сознаем, но по которой тоскуем, когда она умирает в нас. Метаморфозы человека, хотя они проходят незаметно, не менее завершены, чем метаморфозы насекомых. Некоторые люди обладают гением юности: одни — потому, что судьба ограничивает их лишь юностью: Сен-Жюст, Гош, Марсо[1058], вся французская Революция, в которой старший, Робеспьер, умер в тридцать три года, и которая не позволяет одутловатому профилю Наполеона заслонить профиль Бонапарте; другие, как Мюссе, даже Стендаль — потому что они не женились, не завели детей, и жили любовью к своей юности и сожалением о ней; третьи, как Рембо — потому что юность до такой степени пропитывала их, что сам звук их поэзии — это звук ее голоса. Рембо — не юный гений, это гений юности, как Гете — гений зрелости. И драмы таких людей — среди них нет числа тем, чья драма придавала им главное их очарование — это драмы юности: драмы любви или абсолюта. Бескорыстие, смелость, романтичность, чувства, которым Лоуренс с самого начала был обязан своей легендой — это чувства юношей. Его драма, порожденная конфликтом этики и политики — это великая драма юности; его трагедия, его противостояние с абсолютом — это трагедия юности; его освобождение, это зачисление под чужим именем — то освобождение, которое он только и мог выбрать, чтобы продолжать жить и при этом не упасть в глазах юношества. «Пьяный корабль», «Пора в аду», исчезновение, Абиссиния принадлежали все той же юности, будь Рембо шестнадцать лет или тридцать; юности, которая закончилась, быть может, после возвращения в Марсель — и тогда должна была завершиться смертью. Особое очарование, которое оказывало на Лоуренса искусство, титанические книги, выбранные им, его страсть к поэзии — все это принадлежит юности: той, что у великих художников доживает до последнего дня, и до последнего дня побуждает многих из тех, кого любил Лоуренс, снова воплощать ее в молодых людях, как Мюссе — в Фантазио, Стендаль — в Фабрицио[1059], которая заставила стареющего Достоевского доверить свой самый яростный и самый обдуманный протест двадцатитрехлетнему Ивану Карамазову… Нет великого искусства без частицы детства, и, возможно, нет и великой судьбы.[1060]