Демон абсолюта - [133]

, и: «Мало кто из тех, кто слышит разговор о нем или читают его историю, способны упоминать о нем, не испытывая суеверного удивления, или не потерять голову, если он встречается с ними».[952] И вскоре добавлял: «Нельзя сказать о нем: «это великий человек». Тем не менее, величие того, что он сделал, вошло в историю. Гений? Пожалуй, нет.[953] Нельзя даже сказать, что это эксцентричный гений, если не считать эксцентричностью то, что он не совершает тех обычных поступков, которых ожидает толпа от талантливых и преуспевающих людей. Я не могу привести его ни как пример для подражания, ни как основателя философской системы…»[954] Но он продолжал: «Этот человек — слишком здравомыслящий — иногда казался фантастичным, но никогда не поступал по прихоти… Он в любых обстоятельствах действовал по своим собственным мотивам… Их всех моих знакомых не больше трех действительно мыслят, и он — один из этих трех».[955] Ни противоречие, которое Грейвс отмечал между двумя личностями, обитавшими в Лоуренсе, бедуином, влюбленным в наготу пустыни, и цивилизованным европейцем; ни способность Грейвса анализировать его личность, когда тот хотел казаться банальным или посредственным человеком; ни исключительное сочетание в нем памяти и стремления к точности, равным образом редкостных; ни физическая сила, ни энергия, ни полное бескорыстие — ни даже подавленный романтизм (но что это, как не романтизм?), в котором Грейвс видел главную слабость своего героя: «Он любит приключение ради него самого, выбирает сторону слабого за его слабость, отдает себя проигранным делам и несчастьям»[956] — не проливают свет на глубинную тайну, которую, если не ключ к ней, искал Грейвс в характеристике Лоуренса: «Он создает впечатление очень сильное, но неопределимое… Судя по нему, каждый человек неизбежно остается загадкой для тех, кто окружает его… Кажется, что его ум всегда неудовлетворен, и, как сказал арабский поэт, он «бродит по кругу на своей веревке, как слепой верблюд в темноте…»[957]

«Когда перед ним появляется цель, — наконец, писал он, — то его влечет почти необоримая сила, и, пока это длится, в нем проявляются блестящие, четкие очертания исторической фигуры. Его величие, его мощь — как это ни назови — раскрывается перед толпой лишь в таких случаях и является очевидным результатом его негативной политики во все остальное время — ни во что не верить, ни в чем не быть уверенным, ни о чем не заботиться. На этом парадоксе я должен завершить портрет своего героя».[958]

Было ли это убедительно? Не такой романтичный, как портрет Лоуэлла Томаса, портрет Грейвса смущал только еще больше. Он вовсе не способствовал тому, чтобы призрак, оставшийся в Англии, упокоился в мире. Публика узнала, что никакой мотив религиозного характера не вмешивался в решение Лоуренса отказаться от своей прежней жизни, и что, считая, что Великобритания «вышла с чистыми руками»[959] из арабских дел, он не искал того искупления, которое теперь было частью его легенды; теперь публика еще меньше понимала, почему он жил в шкуре рядового Шоу, и еще больше понимала, что в нем не было ничего понятного. Казалось, на протяжении всей книги скрытность или дружелюбие парализовали автора; что его рассказ, хотел он того или нет, предполагал за собой тайную драму. Тайна распространялась от поступков Лоуренса на его личность. Сколько людей отвергали общепринятый смысл жизни, пытаясь найти и воплотить свой собственный смысл? Книга далеко не разрушала легенду, она делала ее более тонкой и глубокой.

Глава XLI.

Из предпоследней главы Лоуэлла Томаса[960] Лоуренс узнал, что Зеид стал студентом Оксфорда и победителем регаты, и что Ауда, ответив оскорблениями на эпическое послание Абдуллы, в котором с него требовали налоги, был заключен в тюрьму в Аммане, бежал и, наконец, умер от рака…

Долгое время он заставлял себя ничего больше не узнавать о своих арабских друзьях, но продолжал узнавать из индийских газет о политике на Среднем Востоке. Однако, после его отъезда в Индию, Кеннингтон, вернувшийся в Трансиорданию, чтобы написать портреты нескольких персонажей «Семи столпов», сообщил ему, что король Хуссейн собираются заточить в тюрьму Харита, и его охватил один из тех молчаливых приступов гнева, которые известны тем, кто испытывал транс. «Он, казалось, стал в два раза выше ростом, — сказал Кеннингтон. — «Я заставлю его освободить за девять дней!» — воскликнул он».[961] И он это сделал.

Но теперь в нем не было гнева за Аравию… Под звон колокольчиков пыльных караванов он безучастно перечитывал те главы, где Грейвс «помещал «Семь столпов» в строгую прозу», с любопытством — те, где он пытался нарисовать его. Он питал к этим письменным портретам то же любопытство, что к своим живописным портретам и бюстам. Смесь золота и сухих листьев, думал он, достойная книга… Грейвс вывел на свет те события, которые были бы такими же, не будь Лоуренс Лоуренсом; и спрятал в тень все, что было связано с ним самим: трагического персонажа «Семи столпов», его зачисление, Бовингтон. Неужели Лоуренс предпочитал казарму миру так же, как другие предпочитают Шотландию Лондону? Несомненно, с горьким удовлетворением читал он рассказ о том пути, по которому его так долго влекло, описанном так, как пишут о свободе…