Дело пропавшей балерины - [54]
Тарас Адамович вышел на веранду следом за Мирой, с печатной машинкой в руках. Девушка опустилась на стул.
— Что-то случилось? — спросила Мира.
— Со мной такое впервые, — сказал художник. — Сегодня я встретил свою модель, никогда мною ранее не виденную.
Тарас Адамович сощурил глаза.
— То есть? — переспросила Мира.
— Портрет, — хрипло сказал Щербак, — тот портрет, который я рисовал карандашом ночью, на пьяную голову, со слов Менчица… Я встретил эту девушку сегодня. Знаю, кто она, — и он обессилено откинулся на спинку кресла-качалки.
XVII
Мансарда Александры Экстер
Город зажигал уличные фонари. Их ровный бледный свет едва просачивался сквозь осеннюю темноту. Тарас Адамович в сопровождении Миры ехал по адресу, оставленному на клочке бумаги художником Олегом Щербаком. Им не сразу удалось понять его сбивчивый рассказ — он то и дело перескакивал с одного на другое, говорил эмоционально, дышал тяжело. Мира подала ему стакан воды, и он выпил ее чуть ли не одним глотком. Не поблагодарив, поставил на стол, вытер вспотевшее лицо и еще раз повторил:
— Я видел ее!
Тарас Адамович едва заметно кивнул Мире, девушка удалилась в дом. Хозяин спокойно сказал:
— Расскажите все по порядку.
Неизвестно, как именно представлял себе порядок Олег Щербак, однако пересказывать историю он снова начал с конца:
— И как же я раньше не догадался! Я должен был! Ведь на портрете она в самом деле похожа, очень похожа на себя!
Он смеялся, вытирал капли пота со лба и поглядывал на Тараса Адамовича то ли изумленно, то ли испуганно.
— Когда вы прислали этого болва… — он умолк на полуслове, заметив Миру, вернувшуюся на веранду. — Когда вы прислали Менчица ко мне, чтобы я набросал ее портрет, вы знали?
— Знал что?
— Что мы с ней работаем в одном театре?
— Откуда я мог это знать?
— Но ведь… Почему вы тогда направили его ко мне?
— Потому что вы — единственный художник, которого я знаю.
— И все? Так просто?
Так просто. Фокусы всегда неинтересны, когда их объясняют.
Когда Щербак произнес имя, Мирослава на мгновение замерла, а потом протянула Тарасу Адамовичу папку, в которую они поместили портрет неуловимой дамы под вуалью.
Создание портрета с чьих-то слов — дело неблагодарное. Даже очень искусный художник может нарисовать лицо, не имеющее портретного сходства с изображаемым оригиналом. Тарас Адамович до сих пор корил себя за неосторожную фразу, когда-то допущенную в письме к мосье Лефевру. Как-то он позволил себе излишне резкий тон, написав, что перемерить всех преступников по методу Бертильона не лучше, чем нанять художников, которые со слов рисовали бы портреты подозреваемых. Он не верил в эффективность обоих способов.
После этого мосье Лефевр прервал переписку на несколько месяцев. Возобновили они ее только после возвращения похищенной «Моны Лизы» обратно в Лувр. А теперь в письме к французу, вероятно, придется признавать собственную предвзятость — по крайней мере, что касается работы художников в сыскной части.
…Конь покачивал гривой, фаэтон тарахтел по мостовой. Мира, задумавшись, молчала. Они свернули на Фундуклеевскую, остановились у двадцать седьмого дома. Неоренессансное здание — так сказал им Щербак. Тарас Адамович вопросительно взглянул на него, и художник тотчас поправился: «Дом с колоннами. Четыре этажа».
В четвертом этаже — арочные окна. Невесомо-узорчатые балконы, ярко освещенные комнаты. Бывший следователь и его секретарь Мирослава ожидали: они договорились встретиться с Менчицом и Щербаком у дома.
— Вы уверены, что она будет здесь вечером? — спросила Мира.
— Экстер вернулась из Парижа. Там будет Бронислава Нижинская, приглашены художники и балерины. Она непременно придет туда, могу побиться об заклад, — нервно ответил Щербак, будто сердясь, что кто-то сомневается в его словах.
Вчетвером они поднялись по лестнице. В роскошном доме успешного адвоката сегодня был устроен прием для городской богемы. Николай Экстер не вмешивался в дела жены, которая, если верить сплетникам, проводила жизнь между Киевом, Петербургом и Парижем, приятельствовала с Пикассо и Аполлинером.
— О, я слыхал, что этот поэт был арестован на несколько дней в качестве подозреваемого в похищении «Моны Лизы», ибо он утверждал, что старое искусство стоит уничтожить, — заметил Тарас Адамович.
— Если бы поэтов или художников арестовывали только за подобные слова, все тюрьмы мира были бы переполнены, — ответил ему на это Щербак. — В наше время модно стремиться ко всеобщему разрушению.
— А вы не стремитесь? — спросил Тарас Адамович.
Щербак помрачнел.
Менчиц, погруженный в свои мысли, молча поднимался по лестнице, бережно поддерживая Миру под локоть. Дверь отворилась — и четверо новоприбывших оказались в мерцающем свете гостиной художницы.
Мягкая изящная мебель, темное вино в бокалах, зеркала. Аромат духов и дорогих папирос, звон хрусталя. Меланхоличное спокойствие и безудержное неистовство, яркие краски картин и сдержанность портьер — так встретил их дом «насквозь француженки» — как звали ее знакомые, Александры Экстер.
Олег Щербак, едва переступив порог, тотчас перевоплотился в Париса. Откинул волосы со лба, в этот раз аккуратным жестом, оставил на подставке невесть зачем принесенный зонтик — небо над Киевом было чистым и звездным, ни малейшего намека на дождевую тучку.
