Дела закулисные - [25]

— Уж больно литературно, — заметил Ада критически, дочитав свеженькое произведеньице Франтишека и задумчиво ковыряя спичкой в зубах, — а вообще-то очень даже неплохо. Следующее пиши по-простому, по-рабочему, чтобы я при встрече мог разговаривать с ней как человек с человеком. А в общем-то здорово у тебя получается. Держи свои три сотни. Гонорар за сегодняшнее и аванс за два следующих. И тащи мне эту, как ее — «Мадам Бовари»! Идет? А то где я ее возьму?!

…Кларка смеялась тихим смехом и просовывала кончик языка в соблазнительную щелочку между передними зубами.

— Тс, тс, — присвистывала она, — значит, завтра везешь меня в Кокоржин. Очень мило. Только не знаю, могу ли я выбраться. — И на глазах у всех чмокнула Франтишека в щеку. Франтишек понес к столу свои двести граммов красного, прямо-таки продираясь сквозь перекрестный огонь завистливых мужских взглядов.

— Когда же вы сможете отужинать со мной, Кларка? — воскликнул лауреат Государственной премии драматический актер Клечка в костюме влюбленного, однако лишенного красноречия кавалера Кристиана де Невилля, и Кларка ответствовала ему с профессиональной улыбкой:

— Мне очень жаль, пан Клечка, но боюсь, это не понравится Франтишеку, правда, Франтишек?

И пан Клечка лишь сокрушенно качал головой:

— Такой молодой и уже такой жадный!

В этот момент послышались звонки и голос помрежа:

— Пан Клечка и пан Пароубек — на сцену, молодежь и пан Зивал — приготовиться.

И господа Клечка, Пароубек и прочие устремились к выходу, а Франтишек, успев послать в сторону Кларки телеграфный взгляд, тоже исчез во тьме закулисья. Ада Горски, воспользовавшись всеобщей суматохой, удрал еще до окончания спектакля, потому что в половине десятого Аду должна была ждать одна из семидесяти шести женщин, рассчитывающих на его серьезные намерения.

На следующий день Франтишек принял душ и, не реагируя на укоризненные взгляды родителей, до сих пор не смирившихся с общественным Faux pas[7] его работы монтировщиком, притворил за собой дверь каморки в 3 кв. м, предназначенной неким асоциальным архитектором для прислуги, снял клеенчатый чехол с маминого «Ундервуда», вложил лист чистой бумаги и принялся за дело. Письма Сирано де Бержерака подсознательно роились в его голове, и Франтишек стучал и стучал на старенькой машинке. Эти письма давно уже были для него не просто поденщиной, но поистине художественным творчеством, в котором нашли воплощение прошлые успехи и неудачи, победы и поражения, включая также еще не реализованные и, вполне вероятно, безотчетные и подсознательные мечты и желания.

«Милая пани Вера, — отстукивал Франтишек и на кончике языка ощущал соленый привкус моря, арахиса и слез, — Вы пишете, что Вам жизнь не отказала ни в чем. Есть все, нет лишь близкого человека, для которого стоит жить. Какой парадокс: Вы, несомненно, заслуживаете любви и счастья, но до сих пор не нашли их, а мне, человеку, вряд ли достойному любви, они встречались на каждом шагу. Но я, увы, не ценил их. Относился как к чему-то само собой разумеющемуся, как к солнцу, воде и воздуху. И ныне, оказавшись на пороге средних лет, я пожинаю плоды своего легкомыслия. Меня охватывает ужас пред близящимся одиночеством…»

Дописав послание пани Вере, обманутой и брошенной разводке, Франтишек напился холодного пива из холодильника и принялся строчить письмо медсестре Ирене, которой, скорее, нужны были интрижки, нежели любовь. И, наверное, именно потому в жилах Франтишека взыграла кровь, несколько сгустившаяся от той литературной бурды, что он замешивал по старым добрым рецептам Магдалены Добромилы Реттиговой и Попелки Билиановой. С медсестрой Иреной разговор велся по-свойски, на языке джинсового поколения, вечеринок и любви, языке девчонок, которые раскатывают автостопом.

С двумя письмами в кармане Франтишек отправился в «Свичкарню», на самый последний этаж «Славянского дома» — излюбленное толковище пражских плейбоев, их девиц и тех девиц, которые плейбоев содержат. Именно здесь проводил время Ада Горски в редкие минуты передышки. Франтишек начал с того, что отхлебнул из бокала, предложенного ему новым работодателем, и только потом достал из кармана густо исписанные листы бумаги. Он чувствовал себя едва ли не Александром Дюма-старшим в молодости, когда по приезде в Париж он впервые читает свою пьесу директору «Comédie Française». Ада удовлетворенно кивал головой и, похлопав по страничкам ладонью, изрек:

— Самое что ни на есть оно, — и продолжал — Ничего не скажешь, ты у нас молоток. Мы с тобой на пару способны вершить великие дела. Таскаться по кабакам и зарабатывать на «жиме рукой» — работенка не для твоей персоны. Держись за меня, Локитек для тебя просто компрометаж…

Последние слова хоть и заставили сердце Франтишека сжаться и почувствовать себя почти предателем, но, если смотреть на вещи реально, придется признать — этот комплимент его потешил и согрел. Человек — хрупкий сосуд, и Мефистофелям двадцатого века отлично известно, что нынешних Фаустов, невзирая на их высокий интеллект, надо брать лестью и хитростью.

Уверенность в своих силах продержалась до второй половины дня, когда Франтишек встретился с Кларкой на площади И. П. Павлова. Пришлось дожидаться на целых тридцать минут дольше, чем обычно, когда он ждал ее перед отелем «Кривань». Слова похвалы все еще грели его душу, а карман отягощали пять стольничков аванса за последующую пятерку любовных излияний. Будущее светилось розовым светом, сомнения не терзали, он их просто к себе не подпускал. Франтишек так погрузился в приятные и ничем не обремененные размышления, что вздрогнул всем телом, когда перед его носом мягко притормозил «мерседес».