Декабристы - [153]

Насколько Рылеев предавался порыву своих страстей в обсуждении этих планов, – можно установить с достаточной ясностью по его показаниям на суде.

Мысль о цареубийстве возникла еще в конце царствования Александра Павловича и затем, после его смерти, метила в его брата. Зародилась она, кажется, в южном обществе и была сообщена членам северного, большинство которых с нею согласилось. Согласившиеся находили удобнее привести эту мысль в исполнение отдельным заговором, как бы вне общества, и для сего хотели составить отдельную партию, под названием «Une cohorte perdue», и поручить оную подполковнику Лунину. Среди согласных на эту меру был и Рылеев. В этом, по крайней мере, его обвиняли. Он сам отверг обвинение, сказав, что «обо всем этом, может быть, говорено было до вступления в общество или на тех совещаниях, на которых он не участвовал». О cohorte perdue он никогда ни от кого ничего не слышал. Едва ли, однако, Рылеев в данном случае говорил правду, – не слышать о бесспорно существовавшем проекте он не мог, но что он не одобрял его вначале, на это есть прямые указания.

В одном из собраний, еще при жизни императора Александра Павловича, Якубович высказал решительно и возбужденно свое намерение убить императора Александра. «Тогда пользуйтесь случаем, – сказал он товарищам, – делайте, что хотите; созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта». «Слова его, голос, движенья, – говорит Рылеев, – произвели сильное на меня впечатление, которое я, однако ж, старался сокрыть от него и представлял ему, что подобный поступок может его обесславить, что с его дарованиями и сделав себе имя в армии, он может для отечества своего быть полезнее и удовлетворить другие страсти свои. На это Якубович отвечал мне, что он знает только две страсти, которые движут мир: это – благодарность и мщение; что все другие не страсти, а страстишки, что он слов на ветер не пускает, что он дело свое совершит непременно и что у него для сего назначено два срока: маневры или праздник петергофский. В это время кто-то вошел и прервал разговор наш. Я ушел с А. Бестужевым и на дороге говорил ему, что надо будет стараться всячески остановить Якубовича. Бестужев был согласен, и мы уговорились на другой же день увидеться с ним опять. В тот же день я уведомил о намерении Якубовича Оболенского, Н. Муравьева и Бригена. Все были того мнения, что надо всячески стараться отклонить Якубовича от его намерения, что и возложено было на меня. Увидевшись с Якубовичем, я опять представлял ему, сколь обесславит его цареубийство, но он повторял всегда одно и то же, что он решился на это и что никто и ничто не отклонит его от сего намерения, что он восемь лет носит и лелеет оное в своей груди. Пробившись с ним около двух часов, я вышел в чрезвычайном волнении и негодовании. При этом были: А. Бестужев и Одоевский; сей последний почел Якубовича сумасшедшим и пустым говоруном. Я утверждал противное и почитал Якубовича самым опасным человеком и для общества нашего, и для видов оного. Мы долго об этом говорили и рассуждали, какие бы взять меры, дабы не допустить Якубовича к совершению своего намерения, и помню, что я сказал, прощаясь с Одоевским и Бестужевым: «Я решился на все: его (т. е. Якубовича) завтра же вышлют. Прощайте, господа!» На другой день рано и Бестужев и Одоевский приходят ко мне и первый говорит: «Рылеев, на что ты решаешься? Подумай, любезный, ты обесславишь себя. Чем доносить, не лучше ли взять какие-нибудь другие меры? Лучше драться с Якубовичем». Я отвечал, что Якубовича я избить не хочу, что я еще испытаю средство остановить его, но в случае неудачи, – прибавил я, – повторяю – я готов на все. Потом предложил я стараться, по крайней мере, уговорить Якубовича отложить свое намерение на некоторое время, поставив ему причиной, будто общество решилось воспользоваться убийством государя, но что оно еще теперь не готово. Все согласились на это и в то же время отправились к Якубовичу, и после продолжительных убеждений, наконец, склонили его отложить свое намерение на год, а впоследствии я успел его уговорить отложить оное на неопределенное время».

Так потерпел неудачу первый проект цареубийства. Приблизительно та же сцена, какая произошла между Рылеевым и Якубовичем, повторилась у Рылеева и с Каховским.[610] «Каховский, – показывал Рылеев, – приезжал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мною. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я, после некоторого колебания, решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего, ни силы, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами, но это самое было причиной, что я решился навсегда оставить его в неведении. В начале 1824 года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев, я пришел тебе сказать, что я решился убить царя. Объяви об этом думе, пусть она назначит мне срок». Я в смятении вскочил с софы, на которой лежал, сказав ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество. И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?» Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оно может быть пагубно для цели общества, но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я насчет общества не беспокоился, что он никого не выдаст, что он решился и намерение свое исполнит непременно. Опасаясь, дабы он на самом деле того не совершил, я, наконец, решился прибегнуть к чувствам его. Мне несколько раз удалось помочь ему в его нуждах. Я заметил, что он всегда тем сильно трогался и искренно любил меня, почему я и сказал ему: «Любезный Каховский, подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя, схватят и меня, потому что ты у меня бывал часто. Я общества не открою, но вспомни, что я – отец семейства. За что ты хочешь губить мою бедную жену и дочь?» Каховский прослезился и сказал: «Ну, делать нечего, ты убедил меня». «Дай же мне честное слово, – продолжал я, – что не исполнишь своего намерения!» Он дал мне оное. Но после сего разговора он нередко стал задумываться. Я охладел к нему, мы часто стали спорить друг с другом, и, наконец, в сентябре месяце он снова обратился к своему намерению и настоятельно требовал, чтобы я его представил членам думы. Я решительно отказал ему в том и сказал, что жестоко ошибся в нем и раскаиваюсь, приняв его в общество. После сего мы расстались в сильном неудовольствии друг на друга… Между тем, при свиданиях мы продолжали спорить и даже ссориться. И, наконец, видя его непреклонность, я сказал однажды ему, чтобы он успокоился, что я извещу думу о его намерении, и что если общество решится начать действия свои покушением на жизнь государя, то никого, кроме него, не употребит к тому. Он этим удовлетворился. Это происходило за месяц до кончины покойного Государя Императора».