Декабристы - [150]
Если на эти собрания заговорщики и не стекались «сотнями», как утверждал Пржецлавский,[594] то собрания были все-таки многолюдны. После смерти императора Александра члены встречались ежедневно, и разговоры принимали все более и более решительный характер. Самые бурные собрания происходили 12 и 13 декабря, первое у Оболенского, второе и последнее у Рылеева. На этом собрании и был выработан план вывести войска на площадь и, в случае неудачи, отступить с ними к Новгороду и поднять военные поселения.[595]
Кроме этой роли хозяина и оратора на столичных собраниях, Рылеев исполнял также иногородние поручения. Летом 1825 года он ездил в Кронштадт с целью устроить там филиальное отделение общества.[596]
Был он в том же году и в Москве, где вращался в кружке архивных юношей, кажется, тоже с целью пропаганды. А. И. Кошелев рассказывает, что на вечере у М. М. Нарышкина он слушал, как Рылеев читал свои «Думы» и «резко выражался». Впечатление от речей и стихов Рылеева было очень сильное. Кошелев поделился им с Киреевским, Веневитиновым и Рожалиным, и молодые московские философы стали интересоваться русской политикой,[597] к которой раньше относились равнодушно.
О какой-либо другой работе Рылеева в обществе – у нас нет сведений. Если не считать его стихотворений, «Дум» и вышеупомянутых революционных песен, то Рылеев, кажется, не принимал участия в каких-либо письменных трудах общества. Есть, впрочем, известие, что он вместе с Александром и Николаем Бестужевыми занимался составлением прокламаций к войску: они хотели тайно разбросать их по казармам, но признали это неудобным и прокламации изорвали.[598]
От сочинения конституционного манифеста – на случай удачи – Рылеев также отказался и поручил это дело бар. Штейнгелю.
Наконец, обвинение ставило Рылееву в вину сочинение «Катехизиса вольного человека», начатого Н. Муравьевым. Рылеев, однако, показывал, что он только обещал продолжить этот катехизис, но за разными обстоятельствами исполнить обещанное не успел и возвратил Муравьеву катехизис неоконченным.
Из всех этих кратких сведений видно, что роль Рылеева до 14 декабря ограничивалась, главным образом, тем экзальтирующим влиянием, какое он оказывал на товарищей. Он был «душой» заговора в этом именно смысле. Мы увидим дальше, что и в выработке политической программы он участвовал больше своим темпераментом, чем политическим глубокомыслием.
Темперамент поддерживал в нем энергию в самые критические минуты: казалось, ничто не могло его обескуражить. Когда, накануне 14 декабря, членам общества стало известно, что вел. кн. Николай Павлович знает об их заговоре из доклада И. И. Ростовцева, Рылеев, при встрече с Ростовцевым, в своем намерении и своей решимости не поколебался и не хотел понять всей важности совершившегося факта.[599] Такую же смелую ретивость обнаруживал он и при конечной оценке сил, с какими намеревался действовать на площади. Когда Трубецкой с наивностью говорил ему, что для совершения их намерений вполне достаточно одного полка, Рылеев успокоился и отвечал, что тогда и хлопотать нечего, потому что уж два полка выйдут наверное. А когда тот же Трубецкой, уступая законным сомнениям сказал: «Что, если выйдет мало войска? рота или две? зачем и других вести на гибель?» – Рылеев как будто соглашался с ним, но потом заметил: «Если придет хоть 50 человек, то я становлюсь в ряды с ними».
Странно, однако, что при такой бешеной храбрости и решимости, Рылеев отклонил от себя руководящую роль в самом возмущении. Диктатором был назначен, как известно, князь Трубецкой, и притом по предложению Рылеева. Один современник утверждает, что Рылеев имел нужду в имени Трубецкого, за которым он намеревался скрыть собственный авторитет, – что будто бы и признал Трубецкой при допросе.[600] Но зачем было скрывать авторитет в самый решительный момент, это – непонятно. Во всяком случае поведение Рылеева в тот опасный момент не соответствовало энергии и решимости, с какой он выступал на собраниях. Аргумент, что он был статский, а Трубецкой – гвардейский офицер, едва ли может быть принят во внимание, так как диктатор мог руководить своими ближайшими помощниками и не обязан был вступать в непосредственное сношение с войсками. Кроме того, выбор Трубецкого, которого Рылеев знал довольно близко, указывает лишний раз на политическую недальновидность нашего поэта.
В поэтической натуре Рылеева, пожалуй, и кроется разгадка всех этих странностей.
В мечтах и планах смелый, он для решительного и длительного выступления был мало пригоден. Нервный человек, он рисковал ослабеть в самую нужную минуту, и он, действительно, пал духом тотчас же, как очутился на площади.
С какими же планами шел он на Сенатскую площадь и каковы были те политические убеждения или просто мысли, на которых он остановился после трехлетних жарких споров?
XV
Рылеев не оставил нам письменного изложения своей политической доктрины; он высказывался лишь при случае, несистематично, иногда сбивчиво, и потому исчерпывающая оценка его политического учения при наличном материале невозможна.
