Декабристы - [53]

.

При этом он хотел взять на себя как можно больше вины. «Вкоренению же сих мыслей в моем уме… приписываю убеждению собственного моего рассудка… Приняв вышеизъявленный образ мыслей в таких летах, где человек начинал руководствоваться своим умом, и продолжив мое к оным причастие с различными изменениями тринадцать лет — я никому не могу приписывать вину — как только себе, и ничьим внушением не руководствовался, а, может быть, должен нести ответственность о распространении оных»^{378} — такими словами Волконский отвечал на трафаретный вопрос о происхождении собственных «либеральных» мыслей.

Однако взять на себя всё князь не мог: он не был в Южном обществе главным действующим лицом, о многом, особенно касающемся ранних периодов заговора, просто не знал. Его показания — это искусно замаскированная под «откровенность» издевка над Следственной комиссией.

Так, на одном из первых допросов, 25 января 1826 года, у Волконского как у председателя Каменской управы спросили о природе надежд заговорщиков на военные поселения, якобы подготовленные к революционному выступлению, и получили следующий ответ: «Из сих запросных пунктов узнаю я, что я был один из управляющих Каменской отдельной управы, также могу уверить, что я не получал ни от кого поручения действовать на поселенные войска»^{379}.

Спросили у Волконского и о том, удалось ли ему обнаружить на Кавказе тайное общество. Он отвечал, в частности, что с Кавказа вывез составленную Якубовичем «карту объяснений на одном листе Кавказского и Закубанского края, с означением старой и новой линии и с краткой ведомостью о всех народах, в оном крае обитающих», а также «общую карту» Грузии с «некоторыми топографическими поправками». Из ответа на этот же вопрос следствие узнало, что «на французском диалекте» князь «собственно же ручно» написал «некоторые… замечания насчет Кавказского края и мысли… о лучшем способе к приведению в образованность сих народов»^{380}.

На том же допросе следователи интересовались: «В чем заключались главные черты конституции под именем “Русской Правды”, написанной Пестелем?..» Князь без тени сомнения отвечал, что «сочинение под именем “Русской Правды”» не было ему «никогда сообщаемо, ни письменно, для сохранения или передачи, ни чтением или изустным объяснением…»^{381}. На следующем допросе, в феврале 1826 года, он подтвердил свои слова: «…не имею сведение ни о смысле сочинения “Русской Правды” — ни кто сочинитель оной»^{382}.

Следователи не поверили князю — они располагали множеством показаний о дружбе и общности мыслей Пестеля и Волконского. И в начале марта 1826 года заключенный вновь получил вопрос о содержании «Русской Правды».

Только на третий раз Волконский, наконец, «упомнил» суть пестелевских идей. В его изложении они выглядели следующим образом: «…главные черты оных были, чтоб при начатии революции вооруженною силою, в Петербурге и Южною управою в одно время, начать тем, что в столице учредить временное правление и обнародовать отречение высочайших особ от престола, созвании представителей для определения о роде правления, и, наконец, как теперь, так и впоследствии, чтоб разговорами и влиянием членов общества объяснять, что лучший образец правления — Соединенные Американские Штаты, с тою отменою, чтобы и частное управление было одинаковое по областям, а не разделялось бы на различные роды по провинциям… Ежели в вышеозначенных мною пояснениях заключалось то, что известно было комитету под сочинением “Русской Правды”, то о том я был известен; но как я полагал, что сие сочинение заключало в себе полный свод в подробности того, что означалось в вопросных пунктах, т. е. Конституцией наименованной “Русской Правды”, я вправе был утверждать, что сие сочинение мне неизвестно»^{383}.

Естественно, что это изложение имело мало общего с содержанием «Русской Правды». Пестель, в частности, вовсе не собирался после победы революции созывать никаких «представителей для определения о роде правления», не собирался и придавать постреволюционной России форму правления, подобную Североамериканским Штатам.

Все эти многословные показания, написанные к тому же с огромным количеством орфографических ошибок, производили на следователей тяжелое впечатление. Князя пытались взять «на испуг»: 27 января ему была объявлена «высочайшая резолюция, что ежели он в ответах своих не покажет истинную и полную правду, то будет закован»^{384}. Очевидно, предвидя, что боевой генерал может не испугаться кандалов, следствие давило на него и другим способом — через многочисленных родственников.

Подобно следователям, родные в один голос убеждали Волконского «показать истинную и полную правду»; видимо, эти письма были инициированы властью. Так, тесть Николай Раевский писал ему в приказном тоне: «Ты называешь меня отцом — то повинуйся отцу! Благородным, полным признанием ты окажешь чувство вины своей, им одним уменьшишь оную! Не срамись! Жены своей ты знаешь ум, чувства и привязанность к тебе: несчастного — она разделит участь, посрамленного… она умрет. Не будь ее убийца!» «Милый мой Сережа… откровенно признайся во всём государю и твоим чистым раскаянием перед ним возврати мне, твоей несчастной матери, в тебе сына утешительного», — умоляла преступника мать.