Декабристы - [51]

.

События, которые здесь описаны, предположительно можно отнести к 1811 году — именно тогда Сергей Волконский стал флигель-адъютантом. Сведений о том, какой именно проект подавал Бенкендорф царю в начале 1810-х годов, не сохранилось. Известен более поздний проект Бенкендорфа о создании тайной полиции, относящийся к 1821 году. Однако вряд ли в данном случае Волконский путает даты: с начала 1821 года он находился в Умани и в этот период не мог лично общаться со служившим в столице Бенкендорфом.

Историки по-разному пытались прокомментировать этот фрагмент мемуаров Волконского. Так, например, М. Лемке в книге «Николаевские жандармы и литература» утверждал, что причина столь восторженного отзыва в том, что Бенкендорф оказывал другу-каторжнику «мелкие услуги», в то время как мог сделать «крупные неприятности»^{357}. Современные же комментаторы делают иной вывод: Волконский, попав на каторгу, сохранил воспоминания о Бенкендорфе — сослуживце по партизанскому отряду, храбром офицере и не знал, «какие изменения претерпела позиция его боевого товарища»^{358}.

Однако с подобными утверждениями согласиться сложно: почти вся сознательная, в том числе и «декабристская» жизнь Сергея Волконского эти утверждения опровергает. Князь Волконский был и остался убежденным сторонником тайной полиции. Этому немало способствовал, с одной стороны, опыт участия в партизанских действиях, которые, конечно, были невозможны без «тайных» методов работы. Способствовали этому и «секретные поручения» командования, которые ему доводилось исполнять.

В тайном обществе у Волконского был достаточно четко определенный круг обязанностей. Он был при Пестеле чем-то вроде начальника тайной полиции, обеспечивающим прежде всего внутреннюю безопасность заговора.

В 1826 году участь Волконского намного утяжелил тот факт, что, как сказано в приговоре, он «употреблял поддельную печать Полевого аудиториата»^{359}. С этим пунктом в приговоре было труднее всего смириться его родным и друзьям. «Что меня больше всего мучило, это то, что я прочитала в напечатанном приговоре, будто мой муж подделал фальшивую печать, с целью вскрытия правительственных бумаг», — писала в мемуарах княгиня Мария Николаевна^{360}.

Ее можно понять: всё же заговор — дело пусть и преступное, но благородное, цель его — своеобразно понятое благо России, а генерал, князь, потомок Рюрика, подделывающий казенные печати, — это в сознании современников никак не вязалось с образом благородного заговорщика.

Однако в 1824 году Волконский действительно пользовался поддельной печатью, вскрывая переписку армейских должностных лиц. «Сия печать… председателя Полевого аудиториата сделана была мною в 1824 году», — показывал князь на следствии^{361}. Печать эта была использована по крайней мере однажды: в том же году Волконский вскрыл письмо начальника Полевого аудиториата 2-й армии генерала Волкова П. Д. Киселеву, в то время генерал-майору и начальнику армейского штаба, рассчитывая найти сведения, касающиеся М. Ф. Орлова, только что снятого с должности командира 16-й пехотной дивизии, и его подчиненного, майора B. Ф. Раевского. «Дело» Орлова и Раевского, занимавшихся, в частности, пропагандой революционных идей среди солдат и попавших под суд, могло привести к раскрытию всего тайного общества.

Следил Сергей Волконский не только за правительственной перепиской. В том же году князь вскрыл письмо своих товарищей по заговору, руководителей Васильковской управы C. И. Муравьева-Апостола и М. П. Бестужева-Рюмина, членам Польского патриотического общества. Муравьев и Бестужев по поручению Директории Южного общества начали переговоры с поляками о совместных действиях в случае начала революции.

В сентябре 1824 года Муравьев и Бестужев, горевшие желанием немедленной революционной деятельности, составили письмо полякам с просьбой в случае начала русской революции устранить цесаревича Константина Павловича и попытались передать письмо через Волконского. «Сие письмо было мною взято, но с тем, чтобы его не вручать», — показывал Волконский. «Князь Волконский, прочитав сию бумагу и посоветовавшись с Василием Давыдовым, на место того, чтобы отдать сию бумагу… представил оную Директории Южного края. Директория истребила сию бумагу, прекратила сношения Бестужева с поляками и передала таковые мне и князю Волконскому», — утверждал на следствии Пестель^{362}.

Естественно, после этого личные отношения Волконского с Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым оказались разорваны. На следствии Волконский показывал, что «на слова начальников Васильковской управы с некоторого времени перестал иметь веру»^{363}.

В конце 1825-го — начале 1826 года Сергей Муравьев поднял восстание Черниговского полка. Для того чтобы иметь хотя бы минимальные шансы на победу, руководителю мятежа была нужна поддержка других воинских частей, где служили участники заговора. Однако к генералу Волконскому, командовавшему 19-й пехотной дивизией, он даже не пытался обратиться за помощью.

В целях тайного общества Сергей Волконский использовал и свои родственные и дружеские связи с армейским начальством, высшими военными и гражданскими деятелями империи. А связей этих было немало: вряд ли кто-нибудь другой из заговорщиков мог похвастаться столь представительным кругом общения. С начальником штаба 2-й армии генерал-майором Киселевым Волконский дружил еще с юности; дружба, как уже говорилось выше, связывала его и с генерал-лейтенантом Бенкендорфом — в то время начальником штаба Гвардейского корпуса. «Ментором» и покровителем заговорщика был его шурин П. М. Волконский. «Близкое знакомство» соединяло князя с генерал-лейтенантом И. О. Виттом, начальником южных военных поселений, в 1825 году ставшим доносчиком на декабристов