Декабристы - [39]

Тот же Мысловский был убежден: Пестель на следствии остался «равен себе самому»^{273}. Следователям так и не удалось сломить его волю и мужество. Южный лидер остался таким же умным, смелым и стойким, способным на крайне рискованные шаги — пусть даже и небезупречные с точки зрения «чистой» морали, и при этом умеющим отвечать за свои поступки.

Практически сразу же Пестель вступил со следователями в некие «особые отношения», слухи о которых просочились даже сквозь стены Петропавловской крепости. Глубоко сочувствовавший южному лидеру декабрист Андрей Розен написал в мемуарах: «Пестеля до того замучили вопросными пунктами, различными обвинениями, частыми очными ставками, что он, страдая сверх того от болезни, сделал упрек комиссии, выпросил лист бумаги и в самой комиссии написал для себя вопросные пункты: «Вот, господа, каким образом логически следует вести и раскрыть дело, по таким вопросам получите удовлетворительный ответ»^{274}. Аналогичные сведения имел и хорошо информированный Александр Тургенев — родной брат политического эмигранта Николая Тургенева, приятель Пушкина, известный своими придворными связями. Тургенев не сочувствовал Пестелю, как и император, считал его «извергом» и отмечал в письме брату, что в период следствия «слышал» о том, как «Пестель, играя совестию своею и судьбою людей, предлагал составлять вопросы, на кои ему же отвечать надлежало»^{275}.

Трудно сказать наверняка, насколько подобные утверждения верны в деталях. Можно утверждать лишь одно: предложенная Пестелем схема ответов была принята Следственной комиссией. Следствие над Пестелем во многом предопределило ход всего процесса по делу о «злоумышленных тайных обществах». Схема эта была проста: полная откровенность в рассказе об идейной и организационной сторонах заговора в обмен на возможность умолчать о реальной подготовке революции в России.

Южный лидер был необычайно откровенен на допросах в том, что касалось структуры тайных обществ, их идейной эволюции, людей, входивших в них на разных этапах. Рассказал он и о проектах цареубийства, постоянно возникавших на протяжении десятилетнего существования заговора, но при этом умолчал о главном — о своей деятельности в тульчинском штабе, о том, кто и каким образом должен был вести революционную армию на столицы. Пестель представил свой заговор исключительно как идеологическое движение — и таким он остался и на страницах его следственного дела, и в составленном по итогам следствия «Донесении Следственной комиссии», и в позднейшей историографии.

Придерживаясь своей схемы, Пестель опять же пошел до конца. Так же безоглядно, как раньше участвовал в армейской коррупции и штабных интригах, он назвал все известные ему фамилии участников тайных обществ. С точки зрения морали он снова проиграл, заслужив у многих товарищей по заговору репутацию предателя. Обобщая устные рассказы заговорщиков, сын декабриста Ивана Якушкина Евгений писал: «В следственной комиссии он (Пестель. — О. К.) указал прямо на всех участвовавших в обществе, и ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал всё, что мог»^{276}.

Можно понять императора Николая I, согласившегося с предложенной схемой. Ему вовсе не нужно было показывать всему миру, что российская армия коррумпирована, плохо управляема, заражена революционным духом; что о заговоре знали и заговорщикам сочувствовали высшие армейские начальники: начальник штаба 2-й армии генерал Киселев, командир корпуса генерал Рудзевич, знаменитый герой 1812 года, командующий 2-й армией генерал Витгенштейн. Гораздо удобнее было представить декабристов юнцами, начитавшимися западных либеральных книг и не имеющими поддержки в армии.

Сложнее понять, зачем самому Пестелю понадобилось так рисковать своей исторической репутацией. Возможно, он надеялся на сравнительно мягкий приговор — и на возможность в той или иной мере продолжить дело своей жизни. Может быть, он предвидел, что если следствие начнет распутывать заговор во 2-й армии, то круг привлеченных к следствию и в итоге осужденных окажется гораздо более широким, возрастет и число тяжелых приговоров; согласно его собственным замечаниям на следствии, всё же «подлинно большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить», «от намерения до исполнения весьма далеко», «слово и дело не одно и то же»^{277}.

Схема, предложенная Пестелем, была следствием дополнена. Дополнена лишь одним пунктом: за возможность скрыть свой «заговор в заговоре» Пестель должен был заплатить жизнью. Южный руководитель, как следует из его показаний, понял это условие игры где-то в середине следствия — и принял его. Правда, смириться с этой мыслью Пестелю, очень молодому, полному сил, было непросто. «Если я умру, всё кончено, и один лишь Господь будет знать, что я не был таким, каким меня, быть может, представили», — писал он в частном письме следователю Чернышеву. Фразу эту он потом дословно повторил в одном из своих показаний^{278}.

Следствие, которое велось в отношении второго южного директора, Юшневского, не было столь драматичным и не имело кровавого финала. Следственное дело Юшневского в несколько раз тоньше, чем следственное дело Пестеля. Представляется, что не последнюю роль в облегчении участи Юшневского сыграла та самая схема, которую предложил следствию Пестель.