De Prófundis - [2]

х х х

На заседание комиссии по делам несовершеннолетних она явилась в состоянии сумеречном: трясущиеся руки, бегающие отечные покрасневшие глаза, длинный шлейф убойного перегара… Долго возмущалась, почему не подогнали, коль уж вызвали, машину к подъезду, и очень беспокоилась, что пока они тут дурью моются, дома без нее возьмут вдруг да сдадут бутылки…

Валентина Федоровна — мать троих детей. Не работая с 1993 года, живет на детские пособия и средства от продажи единокровных своих дочерей: 15-летней Ольги и 17-летней Тони. Происходит же она, зачастую, прямо на дому. Цена сходная — бутылка водки для родительницы, еда для дочерей и их сводного пятилетнего братишки. В клиентуре недостатка нет. Ни днем, ни ночью не ведающие покоя соседи повествуют о целых автомобильных табунах, пасущихся у подъезда в ожидании своей жеребцовой очереди.

На это одно, образовавшееся на пятом этаже многоквартирного дома, мы и поднимаемся с участковым инспектором по делам несовершеннолетних. «Держите руки в карманах, — предупреждает он, — и ни к чему не прикасайтесь: грязища там несусветная, да и старшая девочка уже в венбольнице лежала. Говорит, вылечилась. Но береженого Бог бережет». Звоним в изрядно покалеченную дверь, по всему судя, не раз стонавшую под ударами исходящих нетерпением копыт.

— Погодите, мы еще спали, сейчас оденемся, — доносится в ответ. На часах около 12-ти дня…

Любопытно, что для Валентины Федоровны означает быть раздетой, если, «одевшись», она открывает нам дверь в чем-то бывшем когда-то ночной сорочкой, светя сквозь дыры не менее изношенным телом?.. Выученная профессией не шарахаться от жизни, а принимать ее как данность со всей ее азартной, многослойной и порою очень болезненной игрой светотеней, я самонадеянно, как выяснилось, считала, что удивить меня она не может уже ничем. Но тут… Когда бы не видела сама, ни за что бы не поверила, что вполне приличную двухкомнатную квартиру можно настолько обыдлить. Это было не человеческое жилье — лежбище. В каждой из комнат — по две каким-то тряпьем застеленных кровати. На кухне стол, прикрытый лохмотьями вдоль и поперек изрезанной клеенки, черная от грязи газовая плита без единой вертушки. Комнаты — без дверей. Значит, все, что здесь происходит, вершится на глазах у матери — мутных, как стекла полупустого серванта, и сына — слишком маленького для своих пяти, и чахлого, как стебелек в сыром подземелье, не ведающий о том, что где-то есть солнце. Страшно, что для этих людей оно не засветит никогда. Даже глядя ему в лицо, им не дано будет понять, какое оно. Когда отслужившую свой срок лошадь, вращавшую подъемник в забоях старых шахт, поднимали на свет Божий, она уже ничего не видела и не узнавала: давно ослепшая в темноте подземелья, так и продолжала ходить по кругу. Говорят, основа будущей личности закладывается в первые семь лет человеческой жизни. Чем они запомнятся этому пацаненку, не видевшему ничего, кроме безобразного? Чем они запомнились его сестрам, виновным сегодня разве лишь в том, что им элементарно хочется есть? Их беспутной матери, которой в свое время тоже наверняка не было додано чего-то исконного, сущностного, станового… А недодано — значит, отнято. Отнята, потеряна не просто сама жизнь — нечто даже большее, чем она: то невыразимое, что и делает ее сверхценностью. Почти еще не начавшиеся, жизни этих детей уже загублены. Как не стала матерью мать этих девочек, так вряд ли и им суждено стать достойными женами и матерями. Да, и мир рождается из хаоса, а свет из тьмы, и красота может родиться из безобразного. Но при единственном условии: когда умеешь отличить одно от другого, когда уже знаешь, что есть Она. В наши дни, когда на смену старым ценностям, кому-то показавшимся обветшалыми, пришли заменившие все и вся рыночные, — тем более.

— Мы на машине поедем? — совсем по-детски радуется Соня, судя по абрису, натянувшая джинсы непосредственно на голый зад. Нижнее белье здесь явно не в чести — очевидно, в силу отсутствия то ли оного, то ли необходимости в нем. По дороге в райотдел милиции девочки щебечут так беззаботно, будто не к начальнику инспекции их везут, а на веселую загородную пирушку.

— Ой, не люблю Буланову, — Ольга морщится, словно кислое яблочко надкусив.

— А что любишь? — интересуется, приглушая кассету, инспектор.

— Иностранное! — словом единым, которым все сказано, ответствует Ольга. Но пусть рука, вижу, уже тянущаяся за камнем, повременит немного. Вы, я, они, каждый из нас — разве сами по себе? Всегда ли наши беды и вины — только наши на все сто? И разве не спрос, если следовать уверенной поступью входящей в обиход рыночной терминологии, определяет предложение?

Говорят, даже заморские гости — иномарки — паслись в автомобильном табунчике у «нехорошего»» подъезда. Что тянуло этих лощеных, надменных, крутых наездников в квартиру, где невозможно находиться без чувства гадливости? Да, основной инстинкт требует своего. Да, допустим, жена приелась, как опостылевшая яичница по утрам, и захотелось взбодриться свежатинкой с чем-нибудь остреньким. Но, во-первых, свежатинки здесь давно уже и след простыл. Во-вторых, насколько нужно оскотиниться, чтобы завалиться в эту продавленную постель, еще не остывшую после предшественника, а потом, опорожнившись, спокойно возвращаться домой, улыбаться жене, ласкать детей?.. Чтобы не задуматься хоть на мгновенье: не я ли сейчас еще глубже прорыл то дно, где барахтаются эти девчонки? Впрочем, о чем это я? Подобными рефлексиями даже в прошлом веке лишь один маялся, да и тот Нехлюдов — утопическое порождение вымученной фантазии классика. Нынешней крутизне сии психологические изыски покажутся просто бредятиной. И все же… Когда в очередной раз у вас зачешется рука от желания бросить камень в чей-либо огород, не спешите за ним наклоняться: вдруг этому камушку взбредет в голову бумерангом обернуться?..