Дайте точку опоры - [23]

Янов считал самым унизительным вызвать к себе жалость. Уж лучше бы гнев, возмущение, даже прямое отвращение. Лучше потому, что знал: сознание, мозг способны во всеоружии встретить любое из тех проявлений, только не жалость. Жалость есть жалость…

Он на минуту задумался. «И все-таки почему — жалость?» Оттого, что замечают: стал желчным, раздражительным, хотя стараешься это скрыть? А им всем, и майору, и генералу Василину, и другим, естественнее всего, конечно, отнести подобные симптомы за счет «последствий недавнего прошлого», твоей опалы. И одним из них, таким, как майору Скрипнику, становится жалко тебя, они смотрят на тебя с состраданием, благо оно лежит в котомке человеческих чувств сверху.

Вот говорят о революции в военном деле. И она, верно, идет, иначе не может быть. Сегодня в газете вычитал… Хорошо, бойко журналист выразил мысль — веление времени! Видно, «Катунь» имел в виду, новую ракетную систему. Что ж, правильно. Инженер-подполковник писал… Любопытно. И подпись любопытная: Коськин-Рюмин…

В затылке дернуло, заломило. Янов вытащил из кармана продолговатый флакон — теперь всегда носил его с собой, — высыпал на ладонь сразу две серенькие, как пуговки, таблетки, проглотил и под новый дёрг произнес:

— Но ее, революцию-то, надо еще совершить! В этом — главное.

Снова его взгляд скользнул по кабинету, теперь по одной правой стороне. Глобус у двери, на котором сейчас, в ярком свете, не видно ни первозданной зелени материков, ни лазури океанов. Карта, затянутая шторой, и на ней — расплывчатый теневой крест оконного переплета. И он мысленно представляет те «паучьи гнезда». Так он называет их. Базы… И он, не видя карты, наизусть может повторять одно за другим их названия… И в его воображении уже рисуются типы базирующихся стратегических бомбардировщиков, истребителей сопровождения, заправщиков… За всем этим ему, Янову, виделось большое и страшное, что может вместить в себя всего одно короткое слово…

Они, эти «паучьи гнезда», в строгой и известной закономерности, видимым кольцом, точно удавкой, окружают Советскую страну, Родину. И только на севере, от Камчатки до Гренландии, кольцо не успело или не смогло замкнуться.

Война! Это слово страшило его тем, что за ним тотчас чередой вставали леденящие душу картины, которые видел на пути от западных границ до Волги и обратно. Война прошла по самой «цивилизованной» части страны дважды, как прокатывается морская волна по молу — прямая и обратная. Но чаще перед глазами вставали немногие ее картины, а всего чаще — одна… Воевать ему не пришлось: так случилось, что перед самым сорок первым его, корпусного генерала с тремя звездами в петлицах, вызвали в ЦК. Говорили недолго: принимайте главное артиллерийское управление. Связующее звено между войсками и промышленностью. И он занимался вооружением, боеприпасами. Он сидел в тылу и в шутку называл себя «тыловой крысой». Но сидел так, что сутками не заявлялся домой, в переулок на Арбате, успевал только прикорнуть на часок-другой в маленькой, точно клетка, комнатушке позади кабинета. Да и что делать дома? Там одна Ольга Павловна, тоже занятая днем и ночью — работа в школе, дежурство в госпитале. Сын Аркадий, капитан-артиллерист, на фронте, дочь в Саранске — эвакуировалась с заводом. Квартира выглядела запущенной, нежилой. В четырех комнатах не царил тот знакомый до скрупулезности, «вылизанный», но близкий, всегда желанный порядок. Коридор был заставлен разной утварью, ящиками, коробками; на кухне посуда — стопки ее заставляли в беспорядке плиту, навалом громоздились в раковине и посудомойке; письменный стол, батарею справочных книг, рядком стоявших на нем, покрывал толстый слой пыли; в подарке рабочих одного из заводов — бронзовом чернильном приборе (медведь, сгорбившись, тащит лукошко) — чернила высохли — фиолетовые спекшиеся комочки под крышкой в лукошке искрились микрозвездами. Наполовину готовая рукопись «История русской артиллерии», тоже пыльная, сиротливо лежала на столе, листы пожелтели по краям, будто намоченные в кислоте.

Без детей, жены пустота квартиры давила, угнетала; гулко отдавались шаги и кашель, подступало чувство, похожее на то, какое испытывал на погосте, среди кладбищенских памятников. И он не выдерживал, уезжал. Опять сюда, в кабинет, в дом на набережной.

У Янова был иной фронт, иные заботы и риск, а на настоящий фронт он выезжал всего четыре раза по заданиям Ставки — то для более тщательного согласования с командованием фронтов сроков поставки оружия и боеприпасов перед операциями, то в порядке инспекционной проверки — разобраться, доложить Ставке истинное положение дел с вооружением.

Ту самую картину он видел под Сталинградом… В острые и трудные дни приехал туда: казалось, вот-вот оборвется, словно перенапряженная струна, оборона у Волги. Бои перекинулись в корпуса Тракторного завода, от которого торчали скелеты — остовы цехов. Кое-где немецкие автоматчики прорывались к обрывистому берегу реки, и, пожалуй, не было непростреливаемой полоски между той, не по классическим правилам установленной передовой и берегом, не простреливаемой не только артиллерией, минометами, но и «трескунами» — автоматчиками. Здесь он услышал эту кличку и понял по своему многолетнему опыту: коль русский человек стал подсмеиваться, иронизировать над противником в самые трудные дни, значит, улетучился, рассеялся страх отступления, значит, хватил солдат, как тот сказочный богатырь, силенок от земли-матушки. Янов обрадовался тогда еще одному выводу: то, ради чего он приехал, что еще только в зачатье готовилось, оказывается, тут, на фронте, люди уже чувствовали. Догадывались — быть большим, поворотным событиям. Это открылось ему как высшее знамение: есть у народа свое особое проникновение, свое постижение грядущих событий! А уж что готовилось у Волги, какие назревали события — о том он, Янов, мог судить не по интуиции, а по тому количеству артиллерии, снарядов, какое должен был он, начальник главного артиллерийского управления, обеспечить для замены, для пополнения резерва. В иное время, не в год сорок третий, он бы просто сказал, что цифры баснословны, утопически нереальны. Теперь же все это стягивалось сюда, подвозилось — эшелонами; машинами, а то и просто санными обозами — отовсюду. Закрыв глаза, он отчетливо представлял: Сталинград — всего махонький кружочек на огромном теле России и к этому кружочку от многих других точек тела бегут торопливые лучики жизни — эшелоны, машины, обозы. Сосредоточиваются несметные людские силы. Лучикам суждено обернуться живой водой, что поднимет богатыря в рост.