Дайте точку опоры - [21]

Возможно, он и сумел бы кое-что разглядеть в сказанном Адамычем и Бражиным, смог бы почувствовать и интерес Танкова, но, взбудораженный, думал о своем. Да, Сергеев не поскупился, нарисовал удивительную и нелегкую перспективу предстоящей работы. Именно — большая и нелегкая перспектива. Конечно, он, Фурашов, кое-что представлял себе и до этого, не в стороне же он был, стоял рядом с первой ракетной системой, видел ее рождение там, на полигоне, но то, о чем мечтал генерал, что воображал и рисовал, было несравнимо другим: широким, грандиозным, способным растревожить вот так, пожалуй, не только его одного. Что ж, так всегда — один видит кристаллик, другой видит уже то, что обрастает вокруг него… Ради этого стоит потрудиться. Узнай обо всем этом товарищи в Кара-Суе, — черт возьми, изменили бы и они свое представление о «конторе»! Да и как иначе? Какой военный человек, человек, сделавший своей пожизненной профессией держать в руках наготове оружие — а он, Фурашов, именно такой, пусть не по любви, пусть война привела его на эту стезю, — какой военный человек не загорится, не посчитает за честь для себя взяться за такое дело? Хотя как сказал Сергеев? «Всякое есть… Люди не в стороне от революции, она и в них должна произойти, не только в технике». Верно. Верно!

Да, генерал Сергеев, Георгий Владимирович… Сколько лет, сколько воды утекло! Разве Алексей предполагал, что когда-нибудь встретится, встанет снова рядом? Сам разыскал, повернул вот так его судьбу? От судьбы, получается, не уйдешь! Собирался когда-то стать дорожным строителем, шоссейные дороги прокладывать, учился в техникуме, потом перебежал — море потянуло, захотелось торговые корабли по морям-океанам водить. Война оборвала эту затею, сделала офицером. Под теми Зееловскими высотами толкнула в лапы «костлявой»… Ан нет! Суждено было выжить, закончить академию, попасть на полигон. Решил: ну, теперь-то все, помыкался, помотался, перебрал профессии, теперь инженер, к чистой технике до гроба пристроился, присосался, как клещ, не оторвать! И вот — пожалуйста, новое!

Впрочем, судьбы ли это знамения? На поверку все проще. Проще! Если вначале ты искал, выбирал, но точнее-то ты всякий раз оказывался там, где надо было, куда тебя посылали, где говорили тебе — ты нужен. Это дисциплина? Подчинение высоким интересам? Не болтай! Сейчас — хорошо, тоже нужен — и точка! Точка?! Стой, стой… Точка опоры… Смешно! «Дайте мне точку опоры». Как это пришло?.. Ваши любимые слова, доцент Старковский!..

Солнце закатилось за дом, за угол, и в противоположной половине комнаты, где сидели Танков и Бражин, заметно прибавилось сумеречности. Оба они что-то писали, низко склонившись к столам. Молчал и Адамыч. Алексей оборвал себя: «Ну, давай, Фурашов, начинай», — и раскрыл новенькую черно-лаковую дерматиновую папку, пахнувшую клеем. Она была еще не такой пухлой, объемистой, как на столах у Адамыча и Бражина, — всего две толстые, тоже новые, тетради и реестр будущих работ лежали в ней…

И подумал о Вале, девочках. Как они там, в Кара-Суе? Не написал им еще ни одного письма за эти дни, волнуются, поди, но что он мог написать? Все было как-то неопределенно, тревожно на душе. Теперь… Сегодня же написать — и о встрече с Сергеевым, о том, что он говорил: о квартире, будущем ее лечении…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

17—19 мая

Уже три дня готовимся к первой работе в «замкнутом контуре». Но ракета пока будет наводиться не на мишень или самолет, а в условную точку неба, в «крест». Его выставят имитаторщики, выставят тоже условно: просто введут в аппаратуру нужные задержки.

Трое суток, днем и ночью, проверяем и подстраиваем панели, блоки — до одурения. Шеф тоже не уходит, сидит с нами. У него стул между шкафов. Мы паяем, проверяем, он, закрыв глаза, сидит. Кажется, дремлет. Но нет. Не открывая глаз, бросает: здесь проверьте, тут посмотрите, обратите внимание на номиналы сопротивлений, емкостей, переставьте местами то-то с этим…

Вечером посылаем Интеграла, то бишь Марата Вениаминовича, в военторговский магазинчик. Принесет две-три банки рыбных консервов, и, как кержаки, едим все из одной банки: куски рыбы на хлеб и — в рот. Шеф тоже. Потом подстройки и перепайка продолжаются. Борис Силыч нервничает, называет это «идти от незнания к знанию».

Чумеем, утрачиваем ощущение времени. К утру вываливаемся на воздух, в башке звенит, ровно в эоловой арфе; ноги, руки, спину — палками молотили…

Хоть бы скорее!

1

Он неизменно, каждый день, останавливал черный «ЗИМ» метров за двести и шел пешком к этому, казалось, навечно вставшему каменному дому с широкой, тоже каменной лестницей. Он шел по набережной вдоль невысокого, шершавого, точно грубый наждак, парапета. Внизу, у обрывистого спадающего гранитного откоса, — река. По тускло-дымчатой, будто неподвижной воде, нечистой и мутной, плыли щепки, островки мусора, растекающиеся радужные масляные пятна, — видно, недавно закопченный катерок натужливо протащил груженую баржу… Наносит влажной возбуждающей сыростью.

Раньше он ходил сюда прямо из дому — трехкилометровый утренний переход бодрил, заряжал свежестью и крепостью, но уж очень было неловко. Люди оглядывались, провожали взглядами — понятно: не на стенном портрете, живой маршал идет. Мальчишки, те откровенно проявляли свой интерес: окружали, забегали вперед, пятились перед ним, пальцами показывали на погоны, спорили о звании — «Говорю, генерал», «Бьемся об заклад, Маршал Советского Союза», — пересчитывали вслух орденские колодки на серой тужурке, случалось, осмелев, вступали с ним в разговор…