Дайте точку опоры - [22]

Он конфузился от такого внимания, невольно раздражался, однако понимал: доведись самому очутиться на их месте — поступил бы так же.

А потом стал ездить на машине. Выходил из нее у каменной громады здания, шел неторопливо короткий путь вдоль набережной, вдыхая влажный воздух, засматриваясь на воду и скученность домов в утренней дымке. И всякий раз будто сразу отвлекался от дум и забот. То были самые счастливые минуты, которых он ждал каждый день. Ему казалось, что он — обычный, простой человек, такой же, как те сотни, тысячи других, что встречались по утрам с ним, обгоняли его, торопясь на работу, и у него нет иных забот, кроме обычных, чисто житейских. Это были минуты свободы, счастливой иллюзии. Они обрывались, когда он оказывался вровень со створом громадного здания, пересекал проезжую часть набережной и подходил к подъезду здания, открывал массивную желтую, отливающую лаком дверь. Закрывшись за ним, эта дверь как бы разом отделяла его от свободного, беспечного мира.

Здесь был другой мир: строгий, суровый. Он, маршал артиллерии Янов, правая рука главнокомандующего противовоздушной обороны страны.

Сняв светло-серую габардиновую тужурку и оставшись в шелковой форменной рубашке, Янов провел рукой по ежику коротких, под машинку стриженных волос — со лба к затылку и обратно. Привычка, выработанная годами. Волос, собственно, не было: узкая седая скобка тянулась, от виска через затылок к другому виску — и все. Теперь даже трудно было представить, что когда-то голову венчала темная копна вьющихся волос, тогда, в годы опалы, стоило дотронуться до головы — и прядь волос оставалась в руке. И стричься-то под машинку стал тогда. А после, бывало, проводил ладонью по голове, посмеивался — вырастут! Не выросли. Но привычка осталась.

Майор Скрипник, адъютант, вытянувшись у двери, ждал обычных утренних вопросов, и они последовали:

— Что нового? Кто звонил?

Вопросы и распоряжения — вперемешку, и адъютант знал: ответы на них нужно давать лаконичные и в той же последовательности, иначе маршал насупится, в сердитой задумчивости примется теребить широкую, косматую бровь.

— Звонил генерал Сергеев, хотел уточнить детали по составу и планам государственной комиссии по «Катуни». Позвонит вам. Справлялись из Совмина…

— О чем?

— Не знаю. Тоже позвонят.

И замолчал, думая о том, что настроение маршала чем-то омрачено: в голосе резковатые нотки, к тому же, достав сигарету и раскурив ее, Янов сосредоточенно теребит левую бровь и не садится за стол. А ему, Скрипнику, надо знать эти причины не только потому, что он адъютант. Для него этот невысокий, коротко остриженный человек значит больше, чем просто начальник… Что у него? Ольге Павловне хуже? Казалось, Янов сейчас отбросит сигарету, вскинет угловатую голову и, против обыкновения, накричит или обругает…

Майор подобрался и еще напряженнее вытянулся у двери. А может… сам стал ненароком причиной дурного настроения маршала? Тогда он, майор Скрипник, должен… Маршал взглянул на него пристально, сдвинув брови, и майору показалось на мгновенье, что тот прочитал его мысли. Внутренний жар от головы метнулся по жилам… Но Янов глухо, негромко сказал:

— Хорошо! И пошлите машину за врачом к Ольге Павловне.

— Есть! — Майор разом помягчел — теперь он знает причину плохого настроения маршала. Он уже готов был повернуться, рука легла на дверную ручку, но Янов снова взглянул на него колюче и строго, будто на провинившегося:

— Читали, товарищ Скрипник, что сегодня американский патрульный бомбардировщик уронил в океан атомную бомбу? Понимаете, что означает «холодная война»?

— Означает, что от холодной до горячей один шаг.

— Вот именно! — с какой-то мрачной торжественностью подхватил Янов и умолк. Подряд раза два затянулся дымом сигареты, не поднимая головы, в раздумье проговорил:

— Ну, хорошо… Пожалуйста. Свободны.

Оставшись один, Янов все еще стоял у стола. Бесцельно, равнодушно оглядел большой кабинет. Блекло-сизый дым растекался к двери, бунтуясь и мешаясь с искорками пыли, тускло вспыхивавшими в широких потоках солнечного света, врывавшегося в три боковых окна. Крайний к двери поток обливал светом большой глобус, покоившийся на массивной чугунной кольцевой подставке. Точно литой, отшлифованный шар почти в рост Янова, он от стола казался луженым — так жарко блестел. Там же, ближе к двери, — длинный коричневый полированный стол, по бокам два рядка стульев, обитых кожей. Это — для совещаний, заседаний. Высокий сейф в углу, рядом с письменным столом. На правой глухой стене, занимая почти всю ее, висела зашторенная матерчатым экраном карта. Старинная низкая люстра с гирляндами отшлифованных стеклышек-висюлек пылала радужным семицветьем. Обивка стульев, дивана, двух кресел, утвердившихся по бокам письменного стола, и линкрустовые обои одного тона — кофе с молоком.

Все здесь привычно и неизменно, как было вчера, месяц назад, год… Взгляд маршала скользнул по кабинету и задержался на двери — дверь только что закрылась за майором. Как он смотрел? С болью и жалостью…

Боль и жалость. Есть они у Янова — только от иного: от смрадного, муторного духа войны, которым, ему казалось, уже веяло от тревожных сообщений газет да вот от белых плотных листков бюллетеней. На них в углу красная четкая пометка: «Рассылается по списку». Да, ему кое-что видится иначе, чем другим. И в этом весь смысл и вся особенность его положения…