Давно и недавно - [70]

При нашем Доме работали два ночных бара. Один примыкал к ресторану, и там хозяйничала Вирджиния. В другом, тростниковом шалаше на берегу моря, жарил диковинную рыбу турок Аким-бей. «Сафрид на шкара» — ставрида на углях и бутылка запотевшего чешского пива! По праздникам Аким-бей надевал белую военную форму американского матроса с этакой белой мисочкой-панамкой на голове, кромка которой завёрнута, загнута вверх. К Аким-бею любил приходить уже подвыпивший пан Ромек.

— Ромеку рому! — кричал он ещё издалека.

Ромуальд Вишневский — журналист из Люблина. Мы с ним подружились, в нём была чрезмерная сердечность, ежесекундное стремление удружить, сделать тебе что-нибудь приятное.

Ромек быстро хмелел. Обнимая меня, он показывал сизый татуированный номер на руке и вспоминал, как его и маму немцы бросили в Освенцим.

— Понимаешь, они маме рот забили грязью. Грязь взяли с нашего аппельплаца, где мы стояли. В лагерь привезли повстанцев Варшавы. Тутай мама и запела «Еще Польска не згинела»…

Каждый раз Ромек плакал и посылал проклятья немцам, которые шли к морю купаться голыми. Дабы отвлечь его от горестных воспоминаний, я просил Ромека спеть полюбившуюся мне песню. Он тут же соглашался и заводил «Морское танго»:

Не зазнав щенсья,

Хто не служив в маринарце…

В цивилизованном баре царствовала королева ночи — Вирджиния. Смуглая, с глазами как огонь, под глазами следы бурных, чувственных снов, следы эти с подпалиной, в тонких морщинках. Красно-чёрные губы, а посредине два ряда ровненьких белоснежных зубов. Вирджиния то в красном, то в синем, то в белом. Особенно хороша в красном. Чёрные непокорные волосы схвачены красной лентой.

— Почему печаль, Толья? — спрашивает меня Вирджиния.

— Потому, что нет рядом жены. Она бы тоже любовалась красной лентой в копне ваших волос…

Иногда в баре возникает какая-то особая атмосфера, и небольшой полукруглый зал превращается в оперетту. Тоскует румынская скрипка, Вирджиния бродит между столиками, разносит бокалы «Монастырской избы», рюмки с мастикой — анисовой водкой и дарит каждому посетителю красный тюльпан.

— От дирекции, моля, от директора Стоилкова, моля…

Все поют, поёт и Вирджиния, у неё хороший слух, сильный голос. Немцы сдвигают стулья, кладут руки на плечи соседу и раскачиваются, и гогочут. Гогочут, дескать, не покорили вы нас, не поставили на колени, ничего, придёт время, и мы ещё возьмём своё.

Почти каждый вечер в баре появляется одна странная пара. Она — словно худой, высокий мальчик с каштановыми блестящими глазами. Она пострижена коротко, у неё губы мальчика, который ещё никого не целовал. А он — уже седоватый, с пронзительно добрыми, чуть-чуть погасшими глазами. Иногда лицо его меняется, и он становится похожим на римского легионера. Опыт и юность. Боже, как они танцуют танго… «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…» — шепчу я любимые строки Тютчева. А потом они танцуют твист, танцуют весело, слаженно, задорно. Легионер как бы говорит ей, любимой: «Ну какой я, к дьяволу, старик!»

— Ромеку рому. А Вирджинии — джина! — кричит изрядно захмелевший Ромек Вишневский.

Тут же, сидя за крайним столиком, ближе к морю, откуда слышны удары прибоя, я набрасываю стихотворные строки:

Тут за стойкой Вирджиния

Наливает мне джин.

А над стойкою тучею

Сине-розовый дым.

Но вдруг свист!

Это посвист соловушки?

Это твист!

Задрожали головушки

У тюльпанов, тюльпанов, тюльпанов

У меня в тонкостенном стакане.

Как змееныш магнитная лента,

Крик, как камень, оброненный кем-то,

И выходят на поединок…

Гнутой сигмой качаются спины,

Запрокинута голова.

Эх, была не была!

Эх, была не была!

По зашторенным окнам бара

Пляшут тени гигантские парой.

Пляшут парой и в одиночку,

В этом баре мы, будто в бочке,

Я боюсь. Я немой, как мумия,

Этот танец — мой век,

А мой век есть безумие.

Слышу море чужое,

Вижу звёзды над ним.

И гречанку Вирджинию

Над стаканом моим.

На следующий вечер я прочитал это сочинение Вирджинии. Случилось странное: гомонившие немцы утихли, слушая мой голос. Вирджиния вынула из волос алую розу, поцеловала её и сунула в кармашек моего пиджака. Немцы стали просить, чтобы я перевёл стихи. Я не раз уже разговаривал с ними, и они знали, что я говорю по-немецки. Я попытался перевести, а когда закончил, немцы громко хлопали в ладоши и кричали: «Прозит!», звали к столу, наливали в стакан. Так повторялось три вечера. Однажды после моего чтения и аплодисментов немцев меня позвали три поляка — два с телевидения Варшавы, третий Ромек.

— То пане Анатоль есть славянин? — спросили они гуртом. — Пан Анатоль быв под германом в оккупации? Тебе немцы не творили зло? Ты сказал Ромеку, что твоя мама была в тюрьме. Так то правда? Ты знаешь, сколько они славян загубили? Нет им прощения! И не будет во веки веков! Так чего ж пан Анатоль танцует перед гансами и фрицами краковяк? Чего ты щебечешь, коллега? Куда делось твоё достоинство, твоя пшенкность, твоя славянская гордость — наш гонор? Клади два пальца правой руки на горлышко бутылки. И мы все покладем. То будет наша славянская клятва. Больше не подходи к гансам. То вшистко розуме, пане Анатоль? А теперь мы разольём эту бутылку «Выборовой» всем поровну и выпьем за дружбу славян всегда и всюду.