Давно и недавно - [19]

Однажды за нами прислали машину, и мы поехали с ним в старинное село Сокиринцы на встречу с учащимися сельскохозяйственного техникума.

Беседа в кабинете директора мне не понравилась. Директор и парторг всячески пытались выяснить, что я буду говорить о Есенине. Я показал им текст моей лекции, одобренный в правлении областной организации «Знание», что подписью и печатью удостоверялось. Начальство несколько успокоилось, и всё же для того, чтобы как бы чего не вышло, чтобы самим удостовериться в лояльности излагаемого мной материала, так тогда говорили, директор и парторг техникума вместе с преподавателями пришли на мою первую лекцию. А всего их намечалось две или три.

Первые мои слова зал принял хорошо. Дальше — ещё лучше. Ребята сидели, словно под гипнозом, и незаметно для себя я принялся актёрствовать. Я читал стихи крикливым хрипловатым голосом Есенина, затем пробирался сквозь колючий кустарник сложных стихотворных строк Николая Клюева. Подняв высоко правую руку, я кричал «НО!». Это сказал Есенин Маяковскому, пытавшемуся сравнить себя с Пушкиным. Помните строки?

После смерти нам стоять почти что рядом,

Вы на «П», а я на «М»…

Вот тогда и воскликнул Есенин, что между ними действительно две буквы, однако какие — «н» и «о» — «НО!»

Завершал я лекцию, конечно же, на мажорной ноте словами старого грузинского поэта-сказителя Йетима Гурджи, не знавшего русского языка. Вслушиваясь в стихи, которые ему читал в скромной лачуге на окраине Тифлиса Сергей Есенин, Гурджи горестно воскликнул:

— Не надо печали! Жизнь прекрасна! Не надо печали!

Аплодировали долго, вопросам не было конца. Хлопали молодо и весело не только студенты, но и учителя, парторг и директор.

Потом была ещё одна лекция, и ещё одна. Ужинали ближе к полуночи. Наконец директор повёл меня в комнату моего ночлега.

— Мы посоветовались в коллективе, — начал он торжественно, когда мы вышли из столовой. — За ваш труд, за ваши поиски, за то, что возвращаете читателю забытое имя товарища Есенина, вы будете ночевать в особенной комнате нашего техникума. Эта комната — самое дорогое, что есть в Сокиринцах. Не парк английский, не памятник народному кобзарю Остапу Вересаю, а вот именно эта чудесная комната в старинном дворце прилукского полковника Галагана. Здесь в 1845 и в 1859 годах гостил великий сын украинского народа Тарас Григорьевич Шевченко. Свет выключим и запалим свечку. Так лучше. Так мы всегда делаем, когда селим тут уважаемого гостя. И «Кобзарь» на тумбочке лежит. Спите спокойно.

Но спать спокойно я не смог. Задремал уже где-то под утро, чего только не передумав.

Подобное потрясение было первым в моей долгой жизни. А второе случилось 5 июня 1971 года, когда я приехал в Пушкинские Горы, и добрый человек щедрой и чуткой души, смотритель Святогорского музея-монастыря Михаил Ефимович Васильев ровно в полночь оставил меня одного в том памятном зале южного придела, у ограждённого места, где во гробе лежал Пушкин в ночь с 5 на 6 февраля по старому стилю 1837 года перед тем, как его предали земле у стен монастыря, рядом с матерью.

— Оставляю вас на целые шестьдесят минут, — сказал он мне. — Этого хватит, чтобы вы вспомнили всё, что знаете о Пушкине. А ещё я хочу сказать вам то, что говорю своим близким друзьям, когда оставляю их здесь, наедине с духом нашего Гения. Подумайте, как живёте, так ли всё делаете, как надлежит христианину или просто порядочному человеку, а тем паче журналисту, обладателю второй древнейшей профессии.

Он зажёг только одну свечу в старинном семисвечнике. От свечи пал скупой свет на точёные ножки деревянной оградки. Именно она показывала, где стоял гроб. Чуть больше света упало на чёрный бархат. На нём лежала посмертная печальная маска Поэта.

Михаил Ефимович закрыл за собой тяжёлую церковную дверь на скрипучий древний замок.

Густая темнота висела под сводами придела, её не мог одолеть крохотный подрагивающий язычок свечи. Так и в нашей жизни, подумал я тотчас.

А что у меня возникло в душе, что сжимало моё, в общем-то тогда ещё вполне здоровое и беззаботное сердце все эти долго тянувшиеся шестьдесят минут, я никому не говорил; не скажу и вам.

В доме Корнея Ивановича

Вы когда-нибудь встречались с коренным жителем Биробиджана? Я — нет. А так бы хотелось порасспросить, что это за такая еврейская область, как там живётся-можется. И вот, наконец, такое случилось. На учёбе в институте повышения квалификации в Москве в нашей группе сценаристов телевизионного кино оказался Александр Соломонович Кац из Биробиджана. Я тут же обрушил на него кучу вопросов.

— Ничё, живём, как все, — отвечал он грустно.

— Как там Пиня Копфман?

— Который король подтяжек? Он уехал в Киев. Стал модным портным и теперь, когда шьёт брюки настоящим заказчикам, спрашивает: «Вы с какой стороны носите?»

— А как дела у рыбаков? — продолжаю я спрашивать. — Помните очаровательную песенку Дунаевского «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки»?

— Рыбаки в Одессе. Шаланды, полные кефали… Теперь я спрошу вас, Анатолий, а как поживают ваши искатели счастья Финкельштейн и Фининспектор?

— Ничё, живут, как все, — ответил я бодро.