Давно и недавно - [18]

Да, такой нагрузки, как сейчас, не вместишь во что-то обыкновенное. Новое время, новые песни…

Возьмите Диккенса. Всё разложено, растянуто, всё договорено, всё ясно. Не люблю я Диккенса, и мне кажется, что всё у него глупо.

Возьмите вы Чехова. Как он умён, какое у него ассоциативное мышление! У него многие вещи подразумеваются. Должно быть так: если на сцене показывают дважды два, то в зале удовлетворённость, там поняли, что «четыре». Если читатель догадается, он очень доволен, он уже не бросит читать, он понял, что писатель считает его умным, равным, и это читателю нравится, он попался на приманку.

Как делал Чехов? Кажется, это у него хорошо видно «В овраге». Следует первая, вторая, третья фразы. Каждая, естественно, дополняет другую. Но всмотритесь — нет четвёртой фразы. Она опущена, и мы её легко подразумеваем.

Диккенс… Не люблю. Вы не записывайте о Диккенсе (сказал он, обращаясь ко мне) — это так, для своих.

Нужно как можно больше дать на нотных линейках, но очень умно, тонко.

Сейчас рассказываешь внуку сказку, а он тебя поправляет. Люди стали очень много знать с детства. Их уже не поражают расстояния, народы, ракеты, Гагарин.

Литература, живопись завтрашнего дня должны идти по линии мышления. Потому, что в третьем классе знают уже очень много.

Мало могущества слова, нужно искать неуловимые тонкие ритмы, разговаривать на интонациях. Например, если бы взять бумагу, хорошую немецкую плотную бумагу (есть такая, называется «шелесгаммер») и вылить на неё два пузырька туши, то всё будет идеально ясно — по чистоте цвета, по размеру пятна.

В Нью-Йорке, в той же художественной галерее, есть удивительная штука, поразившая нас. В центре потолка из пучка расходятся во все углы зала тысячи тончайших золотых нитей. Едва уловимые, они подсвечены прожекторами и так блестят… Вы будете стоять и смотреть. Невозможно уйти! Но понимаешь — это всё сделано машиной, а не руками. И тут же рядом — кресло, привезённое с итальянской выставки. Трудно описать красоту, гармонию этого высокого творения человека. Кресло сделали руки! Сегодня мы восторгаемся и тем, что сделала машина, и тем, что сделали руки.

Во время Пушкина этого не было. Пушкин был один, хотя до него было много стихотворцев, была поэзия. Но он пришёл и сказал своими стихами: вас никого до меня не было. Он перечеркнул всё, что было до него. Счёт начался от Пушкина. Может быть, завтра придёт новый Пушкин.

Окончил Леонид Максимович Леонов свою беседу внезапно, резко. Поднялся, сказал:

— Спасибо. Ну и ну! Засиделись мы. Спасибо! До свидания. Я был рад…

Второй приезд Л. Леонова в Карелию. Залавруга (неподалеку от Беломорска), петроглифы. 24 июля 1969 года.

Леонид Леонов на Беломорском лесопильно-деревообрабатывающем комбинате. 24 июля 1969 года.

Две свечи

В самом конце 1955 года я вернулся в родной Чернигов из тёмного, холодного Заполярья. Служил я в Мурманске, точнее будет сказать, учился, а не служил, ибо я был зачислен в двухгодичную школу офицеров запаса при 12-м отдельном армейском полку связи.

Мурманск. Вокзал. Весна 1955 года.

«Вокзал столицы Заполярья. Я жду когда последний раз пройду через него, чтобы увидеть другой, любимый город.

Мурманск. Весна 1955 г.».

Вернулся я не с пустыми руками. В вещмешке у меня был рукописный сборник стихов «Под полярной звездой», вырезки из армейских газет с моими стихами и статьями. Особенно дорог мне был номер популярного в стране журнала «Советский воин» с моим очерком.

В Чернигове я вскоре стал активным членом городского литературного объединения. Стихи и очерки мои стала публиковать областная газета «Деснянська правда».

Через полгода меня приняли в ряды лекторов Всесоюзного общества «Знание». Тут гонорар платили регулярно и побольше, чем в газете; к тому же в один день при хорошей организации можно было прочитать четыре лекции. Особенно в районах, в небольших городах.

Лекции пользовались успехом. Первая — «Муса Джалиль навечно с нами», ну и конечно же «Сергей Есенин — поэт и человек». Муса Джалиль, его мученическая смерть, его стихи, написанные в гитлеровской тюрьме Моабит, только-только стали известны людям, а вот Есенин… тут другое: многие годы имя это было почти под запретом. Стихи его не издавались. Наконец-то, где-то в середине пятидесятых годов вышла маленькая книжица с портретом поэта работы художника Яр-Кравченко. Но не у всех она была, эта книжечка. А имя Сергея Есенина, его стихи притягивали, манили. Его сумбурная жизнь вызывала огромное любопытство! Известное дело — запретный плод сладок.

Лекцию свою я построил как цепь воспоминаний друзей Есенина и его современников.

Иногда, чувствуя душой аудиторию, чувствуя, что слова мои падают на благодатную почву, я входил в раж и становился актёром, говорил языком Горького, окая и покашливая, затем я был Блоком, Айседорой Дункан, Маяковским, Вержбицким. Такое моё превращение особенно нравилось молодёжной аудитории. Парни и девушки громко били в ладоши, засыпали вопросами.

Мне нравилось приезжать в Прилуки, город моего военного детства. В Прилуках был толковый работник общества «Знание». Мы с ним подружились, и он меня эксплуатировал с утра до вечера. Утром — в школах, в рабочий полдень — на заводах и фабриках, вечером — в колхозном Доме культуры.