Давно хотела тебе сказать - [39]

Супружеских измен в «Бараках» не было, по крайней мере я ни о чем таком не слыхала. Все жили в слишком тесном соседстве, все были бедны и всегда по горло заняты. На вечеринках почти не флиртовали, может быть, потому, что спиртное приходилось экономить. Ты сказал, что тогда любил меня, и я ответила, что тоже была влюблена, – но, конечно, это было не совсем так. Скорее всего у нас просто открылись глаза на что-то, о чем мы толком не думали, – ты сознательно отгородился от чувств такого рода, а я еще не доросла до того, чтобы разобраться в собственных.

И когда два года назад мы совершенно неожиданно встретились в городе, чужом и для тебя, и для меня, мы оба вспомнили один и тот же день. И стали говорить об этом дне – после того как выпили за ланчем довольно много вина.

– Помнишь нашу прогулку над рекой? Мне пришлось поднимать эту штукенцию…

– Сидячую коляску. В ней тогда была Джоселин.

– Вот-вот. И перетаскивать ее через камни и грязь. Очень хорошо это помню.

Солнечный, прекрасный теплый день, весна – апрель, может быть, даже март. Я шла в аптеку в нашем торговом центре, и на мне была старая зимняя куртка, потому что, выходя, я не предполагала, что на улице так распогодится. Как только я тебя увидела, я пожалела, что не могу быстренько сбегать домой, причесаться поаккуратнее и вместо куртки надеть свой любимый пушистый темно-серый свитер. А просто скинуть куртку я не могла, потому что под ней была только майка, которую Джоселин заляпала апельсиновым соком.

Раньше у нас было чисто шапочное знакомство, ты жил на другом конце «Бараков». И был старше большинства из нас – ты вернулся на последний курс университета из мира реальности, из мира, связанного с войной и работой (и вернулся, как оказалось, зря – вскоре после нашей прогулки ты оставил учебу и устроился на службу в какой-то журнал). Я видела твою жену: каждое утро она садилась за руль и уезжала преподавать в школе танцев. Миниатюрная брюнетка цыганистого типа, она производила впечатление весьма уверенной в себе женщины – не в пример большинству жен, вечно полусонных, расплывшихся домоседок.

Мы разговорились у входа в аптеку, и ты сказал, что в такую дивную погоду грех заниматься – лучше пойти погулять. Мы не стали сворачивать в сторону кампуса, где были ровные широкие дорожки, а направились к поросшему негустым лесом высокому берегу реки – в те места, которые студенты – само собой, неженатые! – выбирали для своих торопливых свиданий в дневное время и где они же надолго уединялись по ночам. В тот день мы оказались там одни. Весна еще не успела вступить в свои права – неожиданно щедрая, не по сезону теплая погода застала всех врасплох. С коляской передвигаться там было хлопотно. Как ты сказал, приходилось то и дело поднимать ее и перетаскивать через камни и топкие участки дороги. И наш разговор тоже то и дело спотыкался, застревал на неловких паузах, с усилием двигался дальше. Говорили мы в общем ни о чем. Боялись прикоснуться друг к другу. Нам все больше мешало предчувствие, что эта прогулка не достигнет цели, ради которой, как мы пытались себя убедить, она была задумана: провести часок на природе в приятной компании, без всяких задних мыслей. И тем более не закончится тем, о чем мы оба молча думали. Для меня было тогда в новинку чувство мучительного внутреннего напряжения. Я еще не умела действовать по расчету, манипулировать мужчинами – этому я научилась позднее. Я даже не знала наверняка, испытываешь ли и ты нечто подобное. И когда мы распрощались, у меня остался неприятный осадок – как будто при знакомстве с потенциальным ухажером я предстала в самом невыгодном свете, вела себя неинтересно, нелепо. Но назавтра – или через день, – лежа с книжкой, как всегда, на кушетке, я вдруг подумала о тебе и почувствовала, будто лечу в какую-то манящую неведомую пропасть. Наверно, в тот момент я поняла, что впереди нас ждет что-то еще. И поэтому за ланчем два года назад я сказала, что была в тебя влюблена.

Хочешь расскажу, как я узнала о твоей смерти? Первая студенческая группа у меня в десять утра, и перед занятиями я иду в факультетскую кухню заварить себе чашку кофе. Моя коллега, Доди Чарльз, вечно что-то печет и приносит на кафедру – на этот раз она испекла песочный пирог с вишневой начинкой. (Мы, профессионалы, знаем, насколько важны детали, придающие описанию основательность: да, именно песочный, и начинка именно вишневая!) Пирог завернут в вощеную бумагу и сверху еще обернут газетой. Газета столичная, не местная, отмечаю я машинально. И пока закипает вода, я от нечего делать гляжу на эту газету, номер недельной давности, и вижу короткую заметку под скромным заголовком: «Скончался журналист-ветеран». Я задумываюсь над словом ветеран. Что в данном случае имеется в виду? Бывший участник реальных боевых действий? Или это метафора? Или то и другое? Автор заметки упоминает, что покойный в прошлом – военный корреспондент. И только тогда до меня наконец доходит. Я вижу в тексте твою фамилию. И название города, в котором ты жил и умер. От сердечного приступа. Без подробностей.

Я привыкла носить в сумочке твое последнее письмо. Получив очередное, я вынимаю предыдущее и убираю его в коробку, где хранятся все твои письма. Поначалу, пока письмо лежит в сумочке всего несколько дней, я время от времени достаю его, разворачиваю и перечитываю – когда выдается свободная минутка, например за кофе в кафешке или в приемной у зубного врача. Но дни проходят – и мне уже не хочется его доставать: самый вид этого письма, замусоленного на сгибах, зачитанного почти до дыр, становится мне неприятен. Он напоминает, сколько долгих недель и даже месяцев миновало в ожидании очередного письма от тебя. Но из сумочки я его не вынимаю, в коробку не перекладываю – из суеверия.